Маркиз Роккавердина

Мария, ухватившись за край накидки, не отпускала незнакомку, которую приняла за сумасшедшую, когда открыла ей дверь.

— Где он?.. Пустите меня к нему… Ради бога, синьор кавалер!

И она бросилась перед ним на колени.

34

Доктор льстил себя надеждой, что появление этой женщины вызовет кризис в состоянии больного. Но его ожидало разочарование.

Маркиз, уставившись на нее своими невидящими глазами с затуманенными, словно покрытыми слоем пыли, зрачками, некоторое время сосредоточенно молчал, будто отыскивая в памяти какие-то далекие воспоминания. Потом снова безразлично и монотонно закричал: «A-а! A-а! О-о! О-о!» Он мотал головой, и с губ его стекала пена, которую Агриппина Сольмо, бледная как смерть, со спутанными черными волосами, сбросив шаль на пол, принялась вытирать, не говоря ни слова, не проронив ни единой слезы, лишь неотрывно глядя с жалостным изумлением на искаженное лицо своего благодетеля — иначе она не называла его.

И всю ночь простояла она у его постели, отирая ему губы, и не чувствовала усталости; слезы душили ее, застилали ей глаза, но не прорывались наружу. Скорбно скрестив на груди руки и горестно вздыхая, смотрела она, как маркиз мотает головой, и слушала его крики: «A-а! A-а! О-о! О-о!» — в те моменты, когда галлюцинации ненадолго оставляли его в покое.

— Пойдите отдохните. Мы выспались, — сказал ей Титта, входя на рассвете в спальню маркиза.

— Ах, кума Пина! Кто бы мог подумать! — воскликнул мастро Вито, еще не совсем проснувшийся.

— Нет, оставьте меня тут!.. — ответила она, даже не обернувшись.

— А вам-то кто привез это известие в Модику? — спросил Титта.

— Один человек из Спаккафорно… Ему написал отсюда его приятель. А он сказал моему мужу… И я с тяжелым сердцем поспешила сюда… Два дня ехала вместе с одним батраком. Мне казалось, никогда не доберусь сюда!

— Пойдите отдохните… В соседней комнате есть кровать…

— Оставьте меня тут, мастро Вито.

— Кума, — сказал он неуверенно, — теперь ни к чему притворяться… Вы ведь знали… про Рокко!..

— Клянусь вам, мастро Вито! Ничего не знала!.. Даже не подозревала!.. И из Раббато решила уехать, чтобы не мешать маркизу. Он не хотел больше видеть меня, плохо обходился со мной… Разве я была виновата? Он же сам… Я бы лучше умерла здесь, хоть служанкой, из благодарности… А его тетушка утверждала, что это я убила Рокко Кришоне… чтобы вернуться к маркизу и женить его на себе!.. Господь да не спросит с нее там, где она сейчас! Виноваты его родственники, баронесса прежде всего… Он не был бы сейчас в таком состоянии!.. Какое мучение, мастро Вито!

— Вы можете гордиться!.. Он так любил вас!

— Это правда! Это правда! — ответила она, грустно качая головой и вытирая пену со рта несчастного, совершившего убийство из ревности к ней, а теперь не узнававшего ее и кричавшего: «A-а! A-а! О-о! О-о!», лежавшего недвижно, стянутого смирительной рубашкой. Святая мадонна, какая жалость!

Кавалер дон Тиндаро, узнав утром от зятя, что приехала Сольмо, сказал ему:

— Напрасно ты пустил ее.

— Назло маркизе!.. А к тому же, где найти сейчас более преданного человека? Она провела возле него одна всю ночь.

— Маркиза может распорядиться прогнать ее. Она хозяйка.

— Она потеряла все свои права, бросив дом и мужа. Я бесконечно восхищен этой несчастной Сольмо: она ехала два дня верхом, почти без отдыха, чтобы только увидеть его. Вчера вечером, когда она вошла и бросилась на колени, умоляя, я… А я не такой уж чувствительный… Мы с доктором… растрогались, как мальчишки. Мы не смогли сказать ей: «Возвращайтесь, откуда явились». Это было бы чересчур жестоко.

— А теперь…

— Теперь оставим ее тут, пока не придут и не прогонят ее, если у них хватит смелости. Она была любовницей? Вы что, настолько щепетильны?

— Не называй это щепетильностью… Маркиз Роккавердина не должен умереть на руках у этой женщины… Это был бы скандал!

— Он должен умереть, как собака, на руках у наемных людей, у Титты и мастро Вито!.. И это, по-вашему, не скандал! А еще говорите, что я безбожник! Да тут от сотни Иисусов отречешься, когда видишь такое!..

За три дня слабоумие очень сильно прогрессировало. Освобожденный от смирительной рубашки, маркиз сидел в кресле с подлокотниками, понурый, сложив на коленях руки.

Агриппина Сольмо с материнской заботливостью одевала его, умывала, причесывала, кормила. Иногда, услышав ее голос, звавший его: «Маркиз! Маркиз!» — и ласково журивший, когда он упрямо отказывался есть, больной медленно поворачивал голову в ее сторону, смотрел на нее исподлобья, словно голос ее пробуждал в нем смутные воспоминания о каких-то далеких впечатлениях, но они тут же развеивались, и вновь на долгие часы впадал в угрюмую неподвижность.

И в то время как его тело — уже не человека, а животного — вроде бы наслаждалось теплом солнечных лучей, проникавших в открытую балконную дверь, она тихо разговаривала с ним, изливая душу, хотя и знала, что ее не понимают:

— Зачем вы это сделали, ваша милость? Почему ни разу ни слова не сказали мне?.. Ах, если бы вы только сказали: «Агриппина, ты смотри мне!» Намека было бы достаточно! Разве не вы были хозяином? Зачем надо было убивать?.. Это была судьба! О боже! О боже!..

Она радовалась, видя, что он спокоен, что не кричит больше, не мечется. Ей казалось, что наступило улучшение. И она испытывала горечь и удивление всякий раз, когда доктор приходил, осматривал его, качал головой и уходил, пожимая плечами и не отвечая на ее вопрос:

— Ему лучше, правда? Теперь он покорный, как ягненок.

И все же у нее сжималось сердце, когда она видела, как он подолгу рассматривает свои руки, медленно поворачивая их, как притрагивается к кончикам пальцев, словно хочет сосчитать их, не замечая стекающую с губ пену. Она вытирала ее платком и следила за каждым движением его головы, за его взглядом, стараясь отыскать в нем хоть малейший проблеск сознания, и все повторяла:

— Это я! Агриппина Сольмо! Не узнаете меня, ваша милость? Я нарочно приехала сюда! Я больше не уйду отсюда!..

Потом, услышав, что он пытается что-то сказать, она опускалась перед ним на колени, брала его за руки, шарившие по одежде, и пыталась обратить на себя взгляд его казавшихся мертвыми глаз.

— Это я! Агриппина Сольмо!.. Ну, постарайтесь, ваша милость! Вспомните! Вспомните!.. Посмотрите мне в лицо!

Она приподнимала его голову за подбородок, на котором уже выросла колючая, щетинистая борода, убирала со лба волосы, падавшие на глаза, потому что голова его, точно отяжелевшая от болезни мозга, все время была опущена, и в конце концов, вскочив в порыве отчаяния, закрывала лицо руками и говорила:

— Что за наказание, господи! Что за наказание!

Она имела в виду и себя, словно большая часть вины ложилась на нее, раз маркиз убил Рокко Кришоне.

Титта приходил время от времени, чтобы составить ей компанию.

— Вы не видели его в первые дни. Он ни на минуту не затихал! Я трое суток не смыкал глаз! На него страшно было смотреть.

— А маркиза? Как же она могла оставить его?

— Благодарите бога!.. Будь она тут, вас бы здесь не было…

Он рассматривал ее. Она по-прежнему была красива, красивее маркизы: высокая, стройная, с тонким, белым, как молоко, лицом, черными глазами, черными, как вороново крыло, волосами. И в разговоре о ней с мастро Вито Титта сказал, что, по его мнению, свое первое безумство маркиз совершил, когда отдал ее в жены Рокко, который не заслуживал этого.

— Знаете, какой между ними был уговор? Он не должен был даже пальцем прикоснуться к ней… Поэтому маркиз и убил его.

— Что ж, он сам поднес запал к пороховой бочке… А вы как бы поступили?

— Барская прихоть!.. Нам с вами и в голову бы не пришло выставлять такое условие. И вот пострадал ни в чем не повинный человек! Маркиза не знает, что Сольмо здесь. Иначе явилась бы сюда выцарапать ей глаза. Мария говорила, что слышала, как она сказала матери: «Не могу простить его! Он убийцей стал из-за этой женщины!» И ушла от него.