Страница 15 из 57
— Выходит, я должен опозорить род Роккавердина?
— Жалкое самолюбие вынуждает вас говорить так. Остерегитесь! Бог справедлив, но неумолим! Он сумеет отомстить за невинного. Пути его неисповедимы.
Маркиз опустил голову и ничего не ответил.
— Если зло, совершенное вами, непоправимо, раскаяния достаточно для милости божьей. Но если это можно поправить, и в кратчайший срок, раскаяние ничего не стоит. Я не могу поднять руку во имя господа и отпустить ваши грехи. Какое бы тяжелое наказание я ни наложил на вас, его все равно будет недостаточно, любое будет насмешкой. Подумайте хорошенько!
— Подумаю! — раздраженно ответил маркиз. — Только смотрите, я открыл вам свою вину под тайной исповеди. Вы не можете донести на меня правосудию…
— Донести на вас? Какие мысли приходят вам в голову! Подумайте лучше о том, что в эту минуту вы отказываетесь от милости божией…
— Отпустите мне грехи!.. Я выполню епитимью! — взмолился маркиз. — Я искуплю их любым другим способом! Все можно искупить на этом свете!
— Слышите? — ответил исповедник. — Бог говорит с нами, посылая ветры, землетрясения, голод, чуму, и этими знамениями являет гнев свой, предостерегает нас…
— Я приду к вам в другой раз! — сказал маркиз и встал.
— Да поможет вам бог! — воскликнул священник.
И пока маркиз надевал кунью шапку и плащ, он сходил за лампой, и на его бледном лице вновь появилась обычная кроткая, почти по-женски добрая улыбка.
— Вы не сможете донести на меня! — повторил маркиз, и казалось, он угрожает.
— Я уже забыл об этом, — ответил дон Сильвио. — Ах синьор маркиз! Ах, синьор маркиз!
10
Он не мог обдумать все, что произошло, пока с трудом пробивался улочками и переулками, спасаясь от яростного ветра, но едва он осторожно закрыл дверь своего дома и зажег лампу, как сразу вздохнул полной грудью, словно освободился от какой-то невыносимой тяжести.
Он был доволен. С радостным удивлением он почувствовал себя успокоенным. Его не терзали больше угрызения совести или, во всяком случае, не пугали мрачные призраки, которые — тут он удовлетворенно усмехнулся — чуть было не подтолкнули его к самоубийству в тот день, когда он заперся в комнатке на третьем этаже и приставил револьвер к виску. Дважды он едва не спустил курок и потому, оказавшись неожиданно лицом к лицу с Агриппиной Сольмо, воскликнул: «Кто тебя сюда послал? Господь бог? Или дьявол?»
Теперь ему уже неважно было, кто именно послал ее в тот день. Он думал лишь о том, что людской суд сам связал себя по рукам, осудив Нели Казаччо, и что суд божий должен быть уже отчасти удовлетворен добровольным и искренним признанием, которое он сделал час назад. Если исповедник не захотел наложить на него епитимью, отказался отпустить ему грехи, то это не его, маркиза, вина.
Может быть, обратись он к другому священнику… Он рассчитывал, что дон Сильвио Ла Чура, почитаемый в народе за святого — ему приписывали даже некоторые чудеса, — лучше, чем кто бы то ни было, оценит обстоятельства, из-за которых один из маркизов Роккавердина смог стать убийцей.
И, раздеваясь, чтобы лечь спать, он хладнокровно анализировал свое душевное состояние в эти дни.
Какое-то безумие охватило его! Он и в самом деле поверил, что его околдовали, как говорила мама Грация. Однако ружейный выстрел, сразивший Рокко, разрушил, должно быть, и дьявольские чары этой женщины, раз он почувствовал к ней непреодолимое отвращение и ненависть сразу же, как только добился того, что она могла принадлежать ему, только ему, чего он так страстно желал до того, как убил клятвопреступника!
А этот святой человек дон Сильвио предлагал ему донести на самого себя, занять место Нели Казаччо!
Ведь если господь допустил, чтобы того осудили, очевидно, на его совести было еще какое-то тяжкое преступление, оставшееся нераскрытым.
Что же касается его, маркиза, то раз исповедник отказался отпустить ему грехи, почему бы не обратиться к тому, кто стоит выше любого церковнослужителя, кто имеет полное право отпускать какие угодно грехи, к самому папе? Папа — это бог на земле. Под предлогом поездки на материк он мог бы отправиться в Рим и упасть в ноги его святейшеству. Он должен воздвигнуть алтарь для чтения бессрочной мессы? Пожертвовать на приют? Подарить золотую чашу с бриллиантами собору святого Петра? Все, что угодно, лишь бы имя и честь маркизов Роккавердина не были запятнаны! О, Пий IX сразу поймет его добрые намерения: он не так скудоумен, как дон Сильвио!
И он уснул, стоя на коленях перед Пием IX, поднимающим руку, чтобы отпустить ему грехи.
Таким образом, он возвращался к привычной жизни, полный живейшего стремления заняться делами, заглушить свои чувства, словно его жизненная энергия хотела взять реванш за ту бездеятельность, в которой он пребывал столько месяцев, перепоручив дела по хозяйству бестолковым и недобросовестным батракам и управляющим. Под предлогом неурожайного года они мало того что не платили ему за аренду земли, так приходили еще клянчить у него семена и выпрашивать на несколько дней плуги нового образца, что он выписал из Милана. Из-за долгой засухи земля стала твердой, как железо, и обычными плугами ее не поднять было, чтобы подготовить под пар.
— На все воля господня! — печально говорили они.
И маркиз не решался ответить им, как бывало: «Лень ваша во всем виновата, а не воля господня!»
Сам он тоже с унынием смотрел на поля без единой травинки и на небо, на котором вот уже много месяцев не было видно ни облачка. Только Этна курилась, словно хотела, чтобы люди обманулись и приняли за облака густые, далеко разносимые ветром клубы дыма из ее кратера.
По вечерам на площадке у замка собиралось много крестьян, людей разных сословий, которые приходили сюда поискать на небе хоть намек на доброе предзнаменование. Вечера были теплые, хотя стоял уже конец ноября. Не было ни единого дуновения ветерка.
Каноник Чиполла, читавший в клубе газеты, предсказывал дождь в ближайшее время.
— Во Флоренции уже месяц льет, днем и ночью! В Ломбардии реки вышли из берегов, заливают поля. Ненастная погода уже в пути,она придет и сюда!
И крестьяне, слушавшие его разинув рты, опять смотрели на восток, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь признак, который предвещал бы, что «ненастная погода уже в пути», и для них это была бы благословенная погода!
В прошлом году урожай был так плох, что не вернули даже семена, брошенные в борозды. Оливки засохли на деревьях. Поэтому все старались оставить на посев вдвое больше семян, экономя на зерне для помола и потуже затягивая пояса в надежде поправить свои дела после нового урожая.
Маркиз говорил теперь мало, не повышая голоса; он то прогуливался туда-сюда по площадке от бастиона к цоколю креста, то сидел на ступеньках возле него, чувствуя, что и его начинает охватывать тревога, написанная на всех лицах, звучащая в каждом слове, произносимом этими несчастными людьми.
Они расходились по одному, по двое, оборачиваясь, чтобы еще раз взглянуть на чистейшее небо, на эти выжженные поля и на далекие, не покрытые снегом горы, из-за которых уже много месяцев подряд не показывалось ни облачка.
Даже господа из клуба, которые поднимались наверх не для того, чтобы подышать свежим воздухом, а посмотреть, как и простые крестьяне, на бронзовое небо, на прозрачный горизонт и на дымящуюся Этну, даже они не рассуждали больше о мэре, о советниках, о жалких муниципальных интригах, из-за которых обычно тотчас же начинали спорить, едва сходились вместе.
— Этот год будет еще хуже прежнего!
— Мелкие кражи уже не берутся в расчет!
— А что вы хотите? Голод — плохой советчик.
— Надо подумать о наших делах, маркиз!
— У каждого свои заботы! — отвечал он.
И поскольку однажды вечером вместе с другими пришел наверх и кавалер Пергола, его кузен, с которым он порвал отношения, маркиз вынужден был обратиться и к нему, раз уж тот первым поздоровался с ним.