Маркиз Роккавердина

— О чем ты думаешь, сын мой? — ласково спросила она.

Вопрос был таким неожиданным, что лицо маркиза передернулось, как будто он хотел отогнать от себя как можно дальше, запрятать в самый затаенный уголок сознания мучившие его мысли.

Она и прежде уже не раз замечала такое передергивание в подобных случаях и очень этим огорчалась.

— Мне-то ты можешь сказать, — добавила она, подходя к столу. — Ведь я же твоя мама Грация!

— Никак не могу отыскать кое-какие старые бумаги. Вот и думаю, где они могут быть, — ответил маркиз.

— Там, внизу, в мезонине [15], лежит какая-то связка бумаг.

— Верно.

— А еще много бумаг в одном из сундуков. Я знаю, какой ключ к нему подходит.

— Завтра дашь мне его.

— Я проветрю те комнаты. Там, наверно, полно мышей. Уже несколько лет, как никто туда не заходил.

— Хорошо, мама Грация.

Ответ не успокоил ее, и, немного помолчав, она снова заговорила:

— Что тебя мучает, сын мой? Скажи мне. Буду молить за тебя господа и пресвятую деву. Я заказала мессу по святым душам чистилища, чтобы оставили тебя в покое… Послушай, если ты из-за этой…так верни ее… Я буду ей служанкой, как прежде!

Маркиз поднял голову и с удивлением посмотрел на нее, напуганный необыкновенной проницательностью этого простого, бесхитростного существа.

— О мама Грация!.. Она приходила сюда? Что она сказала? Я не хочу видеть ее, мне больше нет до нее дела!.. Это она, наверное, надоумила тебя сказать мне так?

— Нет, сын мой!.. Не сердись. Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!

Однако он рассердился от стыда за то, что его переживания перестали быть тайной для других. Выходит, он уже не умел, не мог больше скрывать свои чувства.

Заметив его помутневший от отчаяния взгляд, Грация оробела и повторила:

— Не сердись! Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!

И она ушла, шаркая туфлями.

8

Хотя на другой день Грация сказала маркизу, что проветрила мезонин и оставила ключ в дверях, он не спустился туда искать старые бумаги, а велел запрячь мулов в коляску и уехал в Марджителло.

Кучер Титта был удивлен тем, что хозяин забился в угол крытой коляски и, против обыкновения, все время молчал. Напрасно он пытался вызвать его на разговор:

— Дождь нужен! Смотрите, ваша милость, ни травинки.

Долина, тянувшаяся по обе стороны дороги, была вся выжжена солнцем, земля растрескалась, и только высохшие колючие растения торчали по обочинам… А был уже конец октября! Там и тут виднелись пары волов, пытавшиеся плугом вздыбить затвердевшую почву, они продвигались медленно, с трудом преодолевая ее сопротивление. Попадались по пути то осел, то мул, то лошадь с жеребенком, пасущиеся на длинной привязи или с путами на передних ногах. Они находили те редкие места, где еще оставалось невыжженное жнивье.

— В этом году солома подорожает. Больше нечего будет есть бедной скотине!

Коляска, свернув с большака влево, выехала на проселочную дорогу, ведущую в Марджителло, вдоль которой тянулась по обе стороны изгородь из кривых, покрытых пылью кактусов с увядшими цветами и колючими, чахлыми, почти желтыми из-за отсутствия влаги стеблями. Мулы бежали рысцой, поднимая тучи пыли, и коляска подпрыгивала на ухабах. Неожиданно колеса уперлись в кучу камней, наваленных посреди дороги.

— Вот здесь случилось несчастье! — сказал Титта.

Эта груда камней отмечала место, где нашли труп Рокко Кришоне с пробитой головой, — выстрел был сделан из-за изгороди почти в упор. Каждый, кто проходил здесь в эти дни, читал заупокойную молитву и бросал сюда камень, чтобы все помнили о христианине, убитом тут, и молились о спасении его души, отправившейся в мир иной без исповеди и причастия. Гора камней выросла и превратилась в пирамиду.

Но и тут Титта ничего не услышал в ответ. Он хлестнул мулов, думая о том, что будет в Марджителло, где никто не ждал прибытия хозяина.

Стаи домашних голубей, выпущенных на кормежку, взлетали по обеим сторонам дороги, заслышав звон колокольчиков на шее у мулов и грохот коляски, ехавшей теперь по гальке, которой была посыпана земля вблизи домика. За эвкалиптами, окружавшими его, уже видны были двор и закрытые окна.

Вопреки ожиданиям Титты, управляющий и батраки отделались легко.

Маркиз зашел в кладовую, оглядев хлев, где стояли коровы, взглянул на сено и солому; в сопровождении управляющего, шедшего сзади и опасавшегося головомойки, тщательно осмотрел плуги нового образца, год назад выписанные из Милана, винный погреб, комнаты, где жили батраки, и ни слова не сказал, когда тот же управляющий стал извиняться за то, что кое-какие вещи оказались не на месте, что-то свалено в кучу, где-то брошен и валяется без присмотра сломанный и непочиненный инвентарь.

Потом маркиз один поднялся наверх, и управляющий видел со двора, как он распахивает окна, слышал, как ходит по комнатам, открывает и закрывает шкафы, ящики в столах и комодах, передвигает стулья и хлопает дверями. Два или три раза маркиз выглядывал то из одного, то из другого окна, словно хотел позвать кого-то, но лишь долго смотрел вдаль, на поля или на казавшееся бронзовым чистое небо, вот уже десять месяцев без единого облачка, раскаленное от солнца, палившего, как в разгар лета.

Три часа спустя он сошел вниз, приказал Титте запрячь мулов и уехал, не сделав никаких распоряжений, не выказав ни недовольства, ни удовлетворения.

На полпути из Марджителло, там, где находился клочок земли кума Санти Димауры, который вынужден был продать его, чтобы избежать беды, маркиз увидел из окна коляски старого крестьянина, сидевшего на камне у изгороди из кактусов, поставив локти на колени и опершись подбородком на ладони, и приказал Титте остановить мулов.

Кум Санти поднял голову и приветствовал хозяина, слегка приподняв белый нитяной берет:

— Да благословит меня ваша милость!

— Что вы тут делаете? — спросил маркиз.

— Ничего, ваша милость. Приехал на мельницу, и захотелось взглянуть…

— Все еще оплакиваете эту горстку камней?

— Мое сердце по-прежнему здесь! Рано или поздно приеду сюда умирать.

— И все еще недовольны — разве я не заплатил вам семьдесят унций?

Старик пожал плечами и принял прежнюю позу.

— Садитесь на козлы к Титте, — добавил маркиз.

— Спасибо, ваша милость. Я оставил осла на мельнице. Пойду за ним и за мукой.

Титта обернулся, чтобы убедиться, всерьез ли хозяин приглашает кума Санти сесть на козлы, настолько странным это ему показалось. Но любопытство его не было удовлетворено. Маркиз жестом показал, что нужно ехать, и мулы снова побежали рысцой, едва кучер хлестнул их кнутом.

На крутом подъеме Титта, жалея бедных животных, сдержал их. Однако, свернув на Каппеллетту, где дорога плавно поднимается вверх, он снова заставил их прибавить ходу, и бубенчики на уздечках зазвенели в такт движению, когда они проезжали в тени олив и миндальных деревьев, тянувших с откосов свои серые и зеленоватые ветки, в густой листве которых стрекотали запоздалые цикады, наверное решившие из-за неспадающей жары, что лето все еще продолжается.

— В чем дело? — спросил маркиз, когда коляска внезапно остановилась.

Выглянув в окно, он увидел адвоката дона Аквиланте, сидевшего, свесив длинные ноги, на перилах мостика. Чисто выбритый, в большой черной фетровой шляпе, которая, словно зонтом, укрывала его от солнца, он держал в руке толстую трость, оперев ее на стоящий рядом километровый столбик.

Дон Аквиланте сощурился, покачал, как обычно, головой, поднес руку к животу, словно собирался поправить ослабевший ремень на брюках, и, нахмурившись, поджав губы, с видом человека, которому докучают, слез с парапета.

— Вы здесь, в такую жару? — удивился маркиз, открывая дверцу коляски.

Дон Аквиланте ограничился жестом, дававшим понять: «Если б вы только знали!» — и, приняв приглашение, сделанное тоже жестом, сел рядом с маркизом. Мулы снова потрусили вперед.