Страница 5 из 32
— Партизаны! — закричал кто-то рядом.
По полю мчались всадники — те самые, что приезжали накануне. Подлетели, спешились. К Мите, придерживая рукой кобуру нагана, подбежал рассерженный командир.
— С ума сошли? Кто стрелял, чьё орудие?
Мы, мальчишки, мгновенно превратились в паинек с ангельскими лицами. Ничего не знаем и не ведаем, случайно проходили мимо…
Лишь Митя не испугался, спокойно посмотрел на командира:
— Может, и теперь в отряд не возьмёте?
— Ну, такого героя, да ещё с собственной пушкой, попробуй не возьми! Только уж больно ты молод, беги к матери, проси разрешения.
В пушку и зарядный ящик снова впрягли коней. Вскоре появился и Митя — в кожаном отцовском пальто, в хромовых сапогах, в кожаной фуражке. Мы с восторгом смотрели на нового партизана, а Митя шёл важный, высоко вскинув подбородок.
Люди тащили партизанам кто что мог: одежду, еду, оружие, — чего только не нашли на поле боя. Пришёл и наш час, мальчишеский. Саша Тимофеев тащил пулемётную ленту, Саша Михайлов нёс толовые шашки. Мы с Серёгой бросились к нашей бане, вернулись с санитарной сумкой, гранатой и целой корзиной патронов.
— Вот это деревня! — ликовал партизанский командир. — Глядишь, и самолёт подарят, четырёхмоторный!
ВАСИЛИЙ ШИТЫЙ
Партизан становилось всё больше, и всё чаще появлялись каратели. Немцы были в пятнистых куртках и штанах, в обтянутых маскировочными сетками шлемах, вооружены автоматами и ручными пулемётами. Каратели заглядывали в каждый дом, в каждую постройку. Называлось это коротким словом «облава», и, услышав его, люди тревожно оглядывались…
С самого утра по дороге шли цепью солдаты. Над лесом кружили перепуганные вороны, то там, то тут поднималась стрельба. Мать собрала в узел самое необходимое, запретила нам с Серёгой выходить из дома. Спать легли одетыми, прямо на полу. Уснул я лишь в самом конце ночи, когда перестали стрелять…
Выбежав поутру на улицу, я удивился неправдоподобной, совсем довоенной тишине. Немцев нигде не было видно. По просёлку спокойно разгуливали вороны.
Вдруг я увидел Сашу Тимофеева, который тащил что-то в подоле рубахи.
— Во, смотри сколько набрал… В лесу ещё много!
Из-под рубахи у Саши торчал голый живот, а в подоле звенели гильзы из жёлтой меди, новенькие, с разноцветными пистонами.
Не раздумывая, я припустил к лесу, нырнул в чащу и вынырнул на берегу ручья… И попятился в испуге: за елью стоял Митя Огурцов, его правая нога была по колено забинтована. Ни шапки, ни кожаного пальто на партизане не было, сапог — один, на левой нераненой ноге. Поблизости, под другой елиной, под нависшими лапами, будто в шалаше, лежал ещё один раненый. Лицо его было сплошь забинтовано, на белом, на том месте, где должны были быть глаза, рдело кровавое пятно. По тяжёлым рукам и рыжей, как корневище ивы, бороде я сразу узнал нашего местного пастуха Василия Шитого.
— Кто это? — спросил Василий Шитый.
— Свой, — успокоил товарища Митя.
— Немцы в деревне? — В голосе раненого Василия была тревога. — А партизан не видел?
— Карателей нет. Партизан тоже нет. — Отвечая, я боялся смотреть на Шитого.
— Вот что, орёл… — Митя движением руки велел мне подойти поближе. — Никому про нас ни слова. Кроме моей матери. Найди её побыстрее, понял?
— Приходи ночью, — негромко попросил Шитый. — Принеси сети.
…Матрёна собирала в саду опавшие яблоки, укладывала в решето. Выслушав меня, вскрикнула, выпустила решето из рук, и яблоки раскатились в разные стороны по траве.
Как и велел Митя, дома я никому не сказал ни слова. Еле-еле дождался ночи… Шитый был другом моего отца. Отец рассказывал мне, что когда Василию было лет одиннадцать, его ударила копытом в лицо необъезженная лошадь. Хирург в городской больнице сбился со счёта, зашивая бесчисленные разрывы кожи. Василий сидел, сжав зубы, и даже не всхлипнул. За храбрость хирург подарил мальчишке губную гармошку. На лице остались шрамы, оттого хлопца стали называть Шитым, а потом прозвище перешло в фамилию.
Василий был добродушным, незлобливым, «рахманым», как у нас говорили. Но в гневе он был страшен, мог одолеть пятерых.
Выждав, когда мать и Серёга уснули, я на цыпочках подошёл к окну, открыл скрипучие створки и тихонько спустился на завалину. Сети были в сарае, я выбрал самые лёгкие, взвалил на плечо.
За огородом меня догнала мать. В руке у неё был какой-то узелок.
— Погоди-ка, вот это возьми. До чего же скрытный!
Под ёлками одиноко сидел Василий Шитый.
— А Митя где? — спросил я с удивлением.
— Митя далеко. Сел на коня и ускакал, наших искать будет. Найдёт, и меня заберут отсюда… Чем это так вкусно пахнет?
Я развязал узелок: в нём были хлеб, свежепосоленные огурцы и кусок брусничного пирога. Василий ел не спеша, да и быстро есть он не смог бы: мешали бинты, а прорезь, оставленная для рта, была узкой…
До озера добрались быстро, я вёл Шитого под руку, стороной обходил валежины и пни. Над плёсом плыл туман, ночь стояла тёплая. Я пригнал нашу комягу, приготовил сети для заброса. Делал всё так, как делал когда-то отец. Перебрал полотно, уложил его так, чтобы грузила оказались справа, поплавки — слева. Василий сидел на береговом откосе, смутно белела повязка, похожая на ком снега.
Сети я высыпал за камышами: по краю плёса протянулась длинная цепь берестяных поплавков. Когда я выбрался на берег, то увидел, что Василий спит, прикорнув на копне сена. Рядом заухал, хрипло захохотал филин. Он мог разбудить раненого. Я поднял палку, запустил ею в то место, откуда доносилось уханье и хохот. Птица тотчас умолкла…
На тёмной заре я выбрал намокшие сети. Попался огромный линь, похожий на медный поднос, три крупных окуня, краснопёрка и небольшая щука — вся в золотых звёздах. Проснулся Василий, развёл костёр из смолистых еловых шишек, которыми был сплошь усыпан берег. Я лёг у костра и вдруг увидел, что плыву под водой. Мимо меня проплывали полосатые окуни, на коряге сидел филин…
Когда я проснулся, солнце уже стояло над ёлками. Василий ел из котелка уху, весело предложил отведать её и мне.
— Сети уже высохли, я трогал… Погода как на заказ. Теплынь-то какая!
Шитый говорил негромко, неторопливо. Я понял, что ему очень больно. Если молчать, станет ещё тяжелее. Большие и тяжёлые руки раненого не находили места.
— Нарежь ивовых прутьев, — попросил меня Василий.
Пук с прутьями он положил в воду, отмочив, принялся их мять и гнуть. Плести оказалось непросто, руки словно бы и не помнили работу. Шитый путался, будто новичок. Порой тряс головою, словно хотел сбросить с глаз повязку.
Когда корзина была готова — совсем небольшая и кособокая, — Василий погладил её, как гладят собаку. Потом достал из-за пазухи тяжёлую противотанковую гранату, бережно положил её в корзину.
Мити всё не было. Я поставил на место комягу, отнёс домой сети. И вновь отправился к Василию Шитому.
На просеке я увидел фашистов. Они развернулись в цепь, медленно двинулись по лесу. Цепь была густой, сквозь неё не проскочил бы незамеченным даже заяц. Первым шёл офицер с пулемётом незнакомой мне системы. Куртки карателей были распахнуты, рукава закатаны, каски надвинуты на лоб…
Словно из-под земли вырос Василий Шитый. Ощупывая босыми ногами землю, он шёл навстречу карателям. В руках у Василия была корзина, которую он прижимал к груди. Офицер что-то прокричал, но Шитый, словно бы и не услышал его, заторопился, убыстрил шаги. В ярости фашист дал короткую очередь из пулемёта. Василий резко пригнулся; казалось, он идёт против сильного ветра. Солдаты уже совсем близко. Крича, бросились к партизану, окружили его. И вдруг Василий швырнул им под ноги корзину…
Меня оглушило, на просеке резко запахло гарью. Каратели метались по лесу, в траве лежали убитые. Офицер застыл рядом с неподвижным Василием. Зияла воронка…