Минус Финляндия

Самые догадливые начинали прозревать, что обречены на убой. Либо их покрошат немецкие пулеметы, либо при попытке к бегству застрелит конвой. Догадавшись об уготованной для них участи, эти умники начали делиться с окружающими своими соображениями, находили веские доводы и убедительные слова. Скоро весь барак уверовал, что попался в ловушку. Они вроде как красноармейцы, но формы им не выдадут, оружия тоже. Они уже не заключенные, но еще и не вольные. Волю, ту самую желанную волю, за которой они и погнались, им покажут всего лишь на несколько минут, перед неминучей смертью, когда построят на переднем крае и укажут направление атаки.

К тому времени, когда Колю ввели в барак, запертыми в нем заключенными овладел холодный страх и жажда любых действий, способных хотя бы задержать скорую отправку на фронт. Двигаться! Только бы не сидеть без дела.

Коля встал возле дверей, высматривая место, куда он мог бы втиснуться.

— Политический? — окликнул его кто-то с первого яруса. — Лезь под нары.

Народу было битком, и Коле пришлось бы встать на четвереньки и влезть под нары, где уже и без него было довольно заключенных. Однако он не успел этого сделать.

От долгого трения рано или поздно неизбежно выскакивает искра. Если она падает на сухой порох, то возникает вспышка, а если порох надежно закупорен в герметичном объеме, то следует взрыв.

В середине барака высеклась искра, и уже никто не мог бы точно сказать, с чего началась заваруха. После каких-то неосторожных слов один заключенный, с профилем Сталина над левым соском, саданул своему соседу стальную заточку в горло. Пока тот хрипел и задыхался, к обидчику подползли два товарища жертвы. У них не было заточек, поэтому один из них вставил убийце свою деревянную ложку черенком прямо в глаз, а второй просто дал в ухо. За одноглазого тоже нашлось кому заступиться. Не прошло и полминуты, как в бараке вспыхнула яростная и беспорядочная бойня. Мелькали кулаки, заточки, ложки, оторванные от нар доски с гвоздями. Во всеобщей кровавой толчее нельзя было понять, кто против кого и за кого дерется. Все были против всех. Смертники вымещали друг на друге свое отчаяние. Чтобы не лезть в гущу боя, Коля вжался в стену возле двери. Раза четыре из дерущейся толпы на него наскакивали то с кулаками, то с заточкой, но Коля по-деревенски размашисто отправлял наскочившего обратно в толпу.

Когда веселье было в самом разгаре, а на полу уже валялось десятка три недвижимых тел, дверь распахнулась. Над самым Колиным ухом раздалась длинная автоматная очередь, пущенная поверх толпы, в потолок. Моментально наступила тишина, зэки стали нырять по своим местам.

Сержант опустил автомат и шагнул внутрь барака. Следом за ним с автоматами в руках шагнули двое других сержантов. Последним зашел майор.

Спокойно, как на грязный стол после сытного обеда, он посмотрел на поле недавней битвы и спокойно скомандовал:

— Выходи строиться.

Недоверчиво косясь на автоматы, заключенные потянулись на выход. Во дворе сержанты, орудуя кулаками и прикладами, помогали заключенным образовать строй. Последним из барака вышел майор.

Привычно поблескивая стеклышками пенсне, он встал перед строем, еще раз осмотрел его и сказал громко, но без надрыва:

— Граждане штрафники! Представляюсь. Я — ваш командир роты майор Гольдберг. Довожу до вашего сведения, что вы больше не заключенные, а солдаты Советской армии, — заметив кривые усмешки, майор повторил с нажимом: — Да, солдаты. Только с особым статусом. Прежде чем вам выдадут погоны и звездочки на головные уборы, вы должны заслужить эту честь. Вы должны пролить свою кровь. Ваша реабилитация неизбежна. Те, кто будет ранен, после излечения в госпитале будут переведены в обычные линейные части. А к тем, кого убьют, домой отправится извещение: «Пал смертью храбрых», как солдат, до конца исполнив свой долг перед Родиной. Как солдат, а не как заключенный! А раз вы солдаты, то на вас распространяется действие всех уставов и приказов Советской армии. Довожу до вас важнейшие, те, которые напрямую затрагивают вас. У меня нет возможности накладывать на вас дисциплинарные взыскания. Поэтому за неисполнение приказа — расстрел. За пререкания со старшим по званию — расстрел. За попытку применения физической силы — расстрел. За попытку побега — расстрел. За нарушение распорядка дня — расстрел. За попытку самострела — расстрел. За то, что последний поднялся в атаку — расстрел. Ко мне обращаться по званию: «гражданин майор». К командирам взводов — «гражданин сержант». Друг к другу обращаться строго на «вы», соблюдая правила воинской вежливости.

Произнеся последние слова, майор, уверенный том, что его поняли совершенно верно, повернулся и широким шагом пошел к выходу из лагеря. С заключенными остались три вооруженных автоматами сержанта.

Самый здоровый из них занял место майора.

— Меня зовут старший сержант Ворошилов. У меня разговор с вашим братом еще короче.

Старший сержант Ворошилов подошел к первой шеренге и, не выбирая, съездил по зубам несколько человек. Четвертым по счету досталось Коле.

— Если еще хоть писк услышу из вашего барака… — сплюнув в сторону строя, процедил Ворошилов. — Бегом по местам!

Шесть человек прикончили в недавней свалке, но места на нарах вдруг стало намного больше, как если бы убили по крайней мере десятков шесть. Притихшие, понурые зэки поняли, что обречены, смирились с этим и вдруг странным образом стали предупредительны друг к другу, желая хоть перед смертью пожить по человеческим, а не по волчьим законам общежития.

В бараке наступила тишина, и лишь иногда можно было слышать негромкие голоса:

— Подвиньтесь, пожалуйста, мне неудобно. Вот так. Спасибо.

— Не одолжите ли вашей махорочки? Напоследок…

— Котя, признайтесь, перед войной, в сороковом году в Кисловодске у вас была крапленая колода?

— Да. Это правда. Вы имеете с меня получить.

Коля лежал на втором ярусе, смотрел на неструганные доски третьего яруса над собой и заново воспроизводил образ майора, говорящего перед строем. Он заново слышал сейчас его голос, спокойно произносящий несколько раз подряд слово «расстрел». Он снова видел серебро погон с двумя просветами и одной большой звездочкой между ними. И на погонах — два серебряных топорика, перекрещенных между собой — эмблемы технической службы.

«Топоры… — обожгла Колю внезапная догадка. — Топоры! А где топоры — там и плаха. Майор Гольдберг — палач. Марик Гольдберг, с которым мы вместе поступали и оканчивали командное училище, — мой палач».

XIX

Сентябрь 1943 года. Мордовия, «Дубравлаг», Потьма.

Коля был последним заключенным «Дубравлага» которого отконвоировали в Потьминский лагерь для отправки на фронт в качестве мяса для немецких пулеметов. На следующее утро старший сержант Ворошилов объявил побудку. Не выспавшиеся зэки понуро и вяло потянулись из барака в зябкий сизый сумрак, на построение. Несмотря на рань, вся местная лагерная администрация была на месте, и даже надзиратели, свободные от службы, пришли в лагерь проводить смертников. И администрация, и надзиратели не подходили к строю штрафников, понимая, что их власть над этими заключенными окончилась. Встав в сторонке, будто занятые своими неотложными делами, они не без жалости смотрели на строй в черно-серых робах.

— Становись! — зычно скомандовал Ворошилов, завидев приближение майора Гольдберга.

Гольдберг поздоровался за руку со старшим сержантом, спокойно осмотрел свою роту и спросил:

— Перекличку провели?

— Так точно, товарищ майор, — подтвердил Ворошилов. — Лиц, незаконно отсутствующих, нет. Вот список.

Гольдберг отмахнулся от протянутых листков бумаги.

— Выводите штрафников для погрузки.

Ворошилов встал напротив середины строя и подал команду:

— Направо! Прямо шагом марш.

Колонна двинулась на выход из лагеря. Когда передняя шеренга подходила к воротам, двое надзирателей распахнули их, и черно-серая масса хлынула «на волю».