Страница 12 из 58
[1927]
Товарищу машинистке*
К пишущему массу исков предъявляет машинистка. — Ну, скажите, как не злиться?.. Мы, в ком кротость щенья, мы для юмора — козлицы отпущенья. Как о барышне, о дуре — пишут, нас карикатуря. Ни кухарка-де, ни прачка — ей ни мыть, ни лап не пачкать. Машинисткам-де лафа ведь — пианисткой да скрипачкой музицируй на алфа́вите. Жизнь — концерт. Изящно, тонно стукай в буквы «Ремингтона». А она, лахудрица, только знает — пудрится да сует завитый локон под начальственное око. «Ремингтон» и не машина, если меньше он аршина? Как тупит он, как он сушит — пишущих машинок зал! Как завод, грохочет в уши. Почерк ртутью ест глаза. Где тут взяться барышням! Барышня не пара ж нам. Нас взяла сатира в плети. Что — боитесь темы громше? Написали бы куплетик о какой-нибудь наркомше! — Да, товарищ, — я виновен. Описать вас надо внове. Крыльями копирок машет. Наклонилась низко-низко. Переписывает наши рукописи машинистка. Пишем мы, что день был золот, у ночей звезда во лбу. Им же кожу лишь мозолят тысячи красивых букв. За спиною часто-часто появляется начальство. «Мне писать, мол, страшно надо. Попрошу-с с машинкой на дом…» Знаем женщин. Трудно им вот. Быт рабынь или котят. Не накрасишься — не примут, а накрасься — сократят. Не разделишь с ним уютца — скажет после краха шашен: — Ишь, к трудящимся суются там… какие-то… пишмаши… — За трудом шестичасовым что им в радость, сонным совам? Аж город, в гла́за в оба, сам опять работой буквится, — и цифры по автобусам торчат, как клавиш пуговицы. Даже если и комета пролетит над крышей тою — кажется комета эта только точкой с запятою. Жить на свете не века, и время, этот счетчик быстрый, к старости передвигает дней исписанных регистры. Без машин поэтам туго. Жизнь поэта однорука. Пишет перышком, не хитр. Машинистка, плюнь на ругань, — как работнице и другу на́ тебе мои стихи![1927]
Весна*
В газетах пишут какие-то дяди, что начал любовно постукивать дятел. Скоро вид Москвы скопируют с Ниццы, цветы создадут по весенним велениям. Пишут, что уже синицы оглядывают гнезда с любовным вожделением. Газеты пишут: дни горячей, налетели отряды передовых грачей. И замечает естествоиспытательское око, что в березах какая-то циркуляция соков. А по-моему — дело мрачное: начинается горячка дачная. Плюнь, если рассказывает какой-нибудь шут, как дачные вечера милы, тихи́. Опишу хотя б, как на даче выделываю стихи. Не растрачивая энергию средь ерундовых трат, решаю твердо писать с утра. Но две девицы, и тощи и рябы́, заставили идти искать грибы. Хожу в лесу-с, на каждой колючке распинаюсь, как Иисус. Устав до того, что не ступишь на́ ноги, принес сыроежку и две поганки. Принесши трофей, еле отделываюсь от упомянутых фей. С бумажкой лежу на траве я, и строфы спускаются, рифмами вея. Только над рифмами стал сопеть, и — меня переезжает кто-то на велосипеде. С балкона, куда уселся, мыча, сбежал во внутрь от футбольного мяча. Полторы строки намарал — и пошел ловить комара. Опрокинув чернильницу, задув свечу, подымаюсь, прыгаю, чуть не лечу. Поймал, и при свете мерцающих планет рассматриваю — хвост малярийный или нет? Уселся, но слово замерло в горле. На кухне крик: — Самовар сперли! — Адамом, во всей первородной красе, бегу за жуликами по василькам и росе. Отступаю от пары бродячих дворняжек, заинтересованных видом юных ляжек. Сел в меланхолии. В голову ни строчки не лезет более. Два. Ложусь в идиллии. К трем часам — уснул едва, а четверть четвертого уже разбудили. На луже, зажатой берегам в бока, орет целуемая лодочникова дочка… «Славное море — священный Байкал, Славный корабль — омулевая бочка»*. вернутьсявернутьсявернуться