Страница 118 из 131
Больше в этом угрюмом доме я не бывал, но бабушка — есть у меня такое подозрение! — его посещала. Никогда не забуду страха, с каким я в сумерках ждал её у окна. То ли на два, то ли на три часа задерживалась она. Где? Ужасные мысли бродили в голове. Сбила машина, бандиты напали (неспокойно было в городе в то время), словом, её уже нет в живых, и как же я? Я как? Через бабушку, стало быть, перешагивал, перешагивал через её возможную смерть, но я не казню себя за это.
Ребёнок боится остаться один. Мама — или тот, кто её заменяет, — весь мир для него, и, случись с ней что‑либо, это равносильно крушению миропорядка. Примечательно другое: я не надеялся на Валентину Потаповну. И уже не манили меня её разговоры, не интересовали книги, о которых она рассказывала, не будоражили воображение высокие помыслы, ею возбуждаемые. Я сидел и боялся. И думал, что если бабушка, милая, дорогая, любимая бабушка, не появится сейчас между прислонённых к стене створок ворот, то жить мне дальше в детдоме.
Бабушка появилась. Я бросился к ней, уткнулся в её мягкую грудь, на которой красовалась бумажная роза, пахнущая пробными духами «Серебристый ландыш» (два двадцать — старыми деньгами; я покупал эти крохотные флакончики и дарил моим женщинам к Восьмому марта), и уже не отходил от неё.
Где была она в тот вечер? У Кис–Киса? Если это так, то мой интуитивный страх не был напрасен, ибо, может быть, как раз в эти минуты решалась не только бабушкина, но и моя судьба. Оказывается, Кис–Кис поставил условие, чтобы меня не было. Они распишутся, поменяют две квартиры на одну (интересно, кто поехал бы в его межэтажную каморку?), он снова будет хорошо зарабатывать, поскольку роялей становится все больше, а специалистов по настройке их в Светополе, кроме него, нет, но я, я должен покинуть их, «Куда же я его дену?» — так, наверное, спросила моя бабушка. Он сокрушённо развёл руками. В конце концов, у «этого ребёнка» есть мать. Или… Не знаю точно, предложил ли он это «или», но вот что он категорически отказался терпеть меня в своём будущем доме, мне известно доподлинно. Не от бабушки. Та ни единого худого слова не сказала о последнем претенденте на её руку — оберегала возвышенный образ, который создала для себя. О его культуре, о его интеллигентных манерах, о его благородстве взахлёб говорила она. Благородство?! Тётя Валя засмеялась. Да где это видано, чтобы благородный человек требовал отдать ребёнка в детдом? Бабушка метнула на меня испуганный взгляд. Она хотела, чтобы Кис–Кис и в моей памяти остался этаким принцем, но «завистливая» сестра разрушила даже это. Схватив за руку, прочь потащила меня бабушка. Не разговаривали они после примерно полгода — то была одна из самых продолжительных войн в их боевой истории.
Спустя много лет мне снова пришлось стать камнем преткновения в пусть случайных и краткосрочных, но весьма тёплых отношениях Вероники Потаповны с лицом мужского пола. Произошло это, как догадывается читатель, в том самом поезде, который мчал наших героев из Москвы в Калинов.
Не тащил, как вначале, пыхтя и спотыкаясь у каждого столба, а прямо‑таки глотал километры — так легко, так увлекательно и чудесно струилась беседа между Вероникой Потаповной и её галантным соседом. И надо же было случиться, что женщина в плаще, которой с таким состраданием внимала Валентина Потаповна, сошла, — повязав платок, у одного из столбов и та осталась не у дел. Некоторое время она находилась под впечатлением услышанного, а потом стала все чаще и все озорней поглядывать на увлеченную светской беседой пару. Сестра не замечала опасности. Проникновенно говорила она о своём пристрастии к хорошей музыке и о нынешней молодёжи, которая мало что смыслит в этом. Не вся, конечно, не вся. В этой связи она мимоходом упомянула о своём внуке, но в таком контексте, будто внуку этому, то есть мне, всего лет четырнадцать. В синеньких глазах Валентины Потаповны заплясали чертики.
— Ты, наверно, имеешь в виду правнучку? — спросила она невинным тоном. Вероника Потаповна осеклась на полуслове. Такого чистого, такого бескорыстного предательства не ожидала она даже от сестры. И вот уже снова поезд едва тащится, снова останавливается у каждого столба и неведомо почему воняет рыбой.
Светополь! Тебя нет на карте, но что с того! Нет только слова, знака буквенного символа, но ты‑то есть, реальный, ты существуешь во плоти — из камня–ракушечника (немного теперь, лишь на окраине, в «частном» секторе), из белого камня, из кирпича и железобетона, который наступательно и многоэтажно вытесняет маленькие домики моего детства. Пусть! Комфорт и гигиену приносит он с собой. Все меньше остаётся в моем городе рукомойников, и современный мальчуган уже не звенит по утрам тупым носком, торопя хилую струйку; не выстраивается в рассветные часы очередь в дворовую уборную на три очка, разделённых дощатой перегородкой, в которой мы, малолетние распутники, проделывали дырки; не надо таскать из подвала по обледенелым ступенькам ведра с углем, чтобы растопить мёртвую печь, которая, не пройдёт и часу, протяжно загудит, а если плюнуть на раскалённую конфорку, то слюна запрыгает, шипя, белыми шариками — проказа, нашим детям неведомая. И слава богу! Я понимаю радость людей, с усталых плеч которых сняты изнурительные бытовые заботы, я сам живу в благоустроенном доме, но Светополь, южный город Светополь, только не в сегодняшнем, а в тогдашнем своём послевоенном облике, жив в моей памяти, и я не устаю вновь и вновь возводить его в своих книгах.
Мои земляки узнают его сразу. Их не смущает словесный знак, которого нет на карте. Они узнают лестницу любви, длинную и разрушенную, зигзагами спускающуюся с улицы Ленина на улицу Воровского, прямо к индустриальному техникуму, где директорствовал Эрнст Зимин, чье детство так разительно напоминает детство моё. Ту самую лестницу, на которой когда‑то объяснился в любви поэтичной девочке Ире губастый Филя. Я не придумал её названия. В то время лишь мальчишки да влюблённые отваживались ходить здесь, такой жуткой славой пользовалась она. Но влюблённые отваживались, и ничего, бог миловал.
Я так жалею, что Рая Шептунова не была здесь ни разу — на лестнице любви. По иной лестнице протопали, скользя и оступаясь, её стройные ножки, но душа, душа, как правильно заметила тётя Валя, жива и в ней.
По Воровского мимо индустриального техникума проехал в последний раз дядя Паша Сомов. На похороны брата Дмитрия Филипповича везли его из загородной больницы сын и невестка, везли не человека, а полутруп, но он воскрес. Он показал им, дядя Паша Сомов, какой он полутруп.
Подымаясь и изгибаясь, Воровского пересекается с улицей Ленина, по которой некогда ходил трамвай, третий номер. «Зайцем» раскатывали мы по всему городу, а если кондукторша спрашивала билет, отвечали с вызовом: «У меня отец в депо работает. — И, честно глядя в глаза, называли фамилию: — Манько». За этим несчастным Манько (я в глаза его никогда не видел) числилась, таким образом, не одна сотня сыновей, и попробуй определи, кто из них настоящий. Им был некто Игорь, он приходил по голубиным делам к Дмитрию Филипповичу.
Как раз на углу стояла пивная, где с утра до вечера трудилась мать Раи Шептуновой, но это было заведение низкого пошиба, ни в какое сравнение не шедшее с павильоном Аристарха Ивановича, человека трагического. Тут все было куда пристойней. Ни за какие деньги не отпускал он спиртного подросткам, но я хаживал к нему уже почти взрослым, на грани совершеннолетия, и, пригубливая пиво, выслушивал исповедь маленького человека в белой шляпе. Жил он далеко отсюда, в Алмазово, но хотя бы раз в месяц наведывался в Светополь в безумной надежде уговорить сбежавшую жену вернуться к нему. «Я знаю, она любит меня! — И бил себя в грудь. — Меня одного!» А напившись, с завыванием декламировал бог весть откуда выуженный монолог, где были такие слова: «И плачет он, маленький лебедь, совсем умирающий…»
Между улицей Ленина и жалкой речушкой Риглас располагался парк. Я говорю — располагался, хотя он и поныне существует, но разве это тот парк! Скверик, густо пересечённый асфальтированными дорожками, а тогда был лес, чаща с таинственными уголками, с диким кустарником, где мы устраивали свои «штабы», и аллеями, по которым после заката солнца мало кто рисковал пройти. Высокая чугунная решётка окружала этот очаг культуры, и вход сюда был платным — разумеется, не для нас. Сейчас решётку снесли, а Зелёный театр в центре парка существует и поныне, и поныне мальчишки, забравшись на деревья, смотрят задарма концерты.