Мечтай осторожнее

Выруливаю на соседнюю полосу, чтобы обойти едущий передо мной автомобиль. Кто-то сигналит, и я шарахаюсь в сторону, едва увернувшись от серебристого БМВ. Водитель проносится мимо, выставив средний палец. В другой раз я прокричала бы в ответ что-нибудь непристойное, но сейчас не обращаю внимания. Смотрю перед собой, сосредоточенная на одной цели — успеть в больницу.

Успеть?

Успеть, чтобы что?

Этот невысказанный страх точит меня с той секунды, как Розмари произнесла те жуткие слова, но только сейчас, сжавшись в комок нервов за рулем машины, бешено летящей по серому дорожному полотну, я впервые смотрю своему страху в лицо. Успеть попрощаться.

Путь из Лондона в Корнуолл — самый долгий и страшный в моей жизни. Ближе к вечеру доезжаю до Ньюки и указателя на Королевскую больницу Св. Луки. Но лишь завидев очертания этой жертвы архитектурной моды шестидесятых, понимаю, что именно здесь мама проходила химиотерапию.

Заняв последнее свободное место на парковке и игнорируя автомат для оплаты, я бегу между рядами автомобилей, на капотах которых играет солнце. Солнце? Да как смеет оно светить, если там, внутри, мой отец борется за жизнь? Свинцовое небо должно рыдать. Дождь промочил бы меня насквозь, и я тоже смогла бы заплакать. А сейчас глаза сухи, все чувства притупились.

Я торможу у раздвигающихся дверей больницы. Мимо торопятся посетители — в руках букеты и обязательный виноград, — и я отступаю в сторону. Мне тоже надо попасть внутрь, но я в одночасье превратилась в девочку двенадцати лет, которая идет к маме... Мне каждый раз было так страшно, что я опять начала писаться по ночам.

— С тобой все хорошо, милая? — заботливо спрашивает одна из посетительниц — пожилая дама с букетом розовых хризантем, и я только теперь замечаю, что вцепилась в ограждение с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

— Да, спасибо. Все... нормально. Просто надо глотнуть воздуха.

— Все будет хорошо, — тихо говорит она, похлопав меня по руке, и исчезает в дверях.

Поддержка совершенно незнакомого человека придает мне сил, и я отпускаю перила. Папа обещал, что никогда с нами не попрощается, и я тоже не буду прощаться. Собрав мужество в кулак, делаю шаг вперед.

Блуждаю в лабиринте коридоров, пока мне не показывают дорогу к отделению реанимации. На пластиковом стуле перед входом, с сумочкой на коленях, сидит Розмари и смотрит в пространство перед собой: губы поджаты, челюсть напряжена, лицо безжизненно. Заслышав мои шаги, она поворачивает голову:

— Хизер... ну наконец-то.

Почему каждое ее слово в мой адрес неизменно звучит как обвинение? Вцепившись в сумочку, она встает с неуверенным видом — не знает, как меня приветствовать. Потом неловко целует в щеку. От нее исходит искусственный аромат, вроде освежителя воздуха.

— Где папа? — Не хочу называть его Лайонелом. Он мой отец. Моя плоть и кровь. Моя,а не твоя, думаю, с вызовом глядя на Розмари.

— В реанимации.

— Я хочу его видеть.

— Пока нельзя. Врачи...

— Врачи? Да что бы они понимали?! — взрываюсь я, вспоминая маму.

Розмари отшатывается.

— Хизер, пожалуйста.. У твоего папы обширный инфаркт.

У меня перехватывает горло, и любовь к отцу оборачивается ненавистью к этой женщине.

— Как?! Как такое могло случиться? Ты живешь с ним, ты должна была о нем заботиться!

Я веду себя как последняя стерва. Розмари не виновата — никто не виноват. Но меня не остановить: обида и неприязнь, копившиеся все эти годы, закипают и выплескиваются через край.

Но лицо Розмари с нарумяненными щеками и напудренным носиком по-прежнему бесстрастно.

— Хизер, ты расстроена, понимаю... — Расправив юбку, она садится. — Я делала все, что могла. Как только ему стало плохо, сразу вызвала "скорую". Врачи попались опытные...

На плечи давит неподъемный груз, ноги подкашиваются, и я падаю на соседний стул.

— В "скорой" у него дважды останавливалось сердце. Его отправили сразу на операционный стол... — Розмари осекается, словно боится продолжать, и еще сильнее стискивает сумочку.

Мы обе молчим.

Беда, говорят, сближает, а нас она отбросила друг от друга еще дальше. Мы сидим бок о бок, сникшие, скрюченные на жестких пластиковых креслах, уткнувшись взглядом в больничные стены цвета засохшей горчицы. У нас один страх на двоих — но нас разделяет непреодолимая пропасть.

Лязганье железных дверей заставляет меня повернуть голову. К нам шагает немолодой мужчина в зеленой униформе хирурга.

— Миссис Хэмилтон? — Он смотрит на нас — сначала на одну, потом на другую.

Вот оно. Меня душит страх.

— Я мисс Хэмилтон, дочь.

Он протягивает мне руку:

— Я мистер Брэдли. Делал вашему отцу операцию.

Его голос становится все слабее — будто удаляется по туннелю. Все, что я слышу, — мое собственное дыхание, толчками рвущееся наружу. Этот звук похож на шум волн, которые накатывают на пляж в километре отсюда. Вот Лайонел учит меня плавать: сильные руки отца поддерживают меня за живот, а я, в ярко-оранжевых надувных нарукавниках, молочу по воде кулаками. "Хизер, я тебя не отпущу, не отпущу..." Но конечно, отпускает — и, неистово шлепая руками-ногами, я умудряюсь остаться на плаву.

Я и сейчас выплыву, говорю я себе, усилием воли возвращаясь в реальность. Розмари задает вопрос, которого я так боюсь.

— Как он?

— Операция прошла хорошо...

Выныриваю на поверхность. Боже, какое облегчение. Неописуемое, необъятное облегчение...

— Пришлось сделать ангиопластику, чтобы удалить тромб в коронарной артерии.

Розмари складывает ладони под подбородком, будто молится.

— В данной ситуации это абсолютно нормально, — продолжает хирург, и его густой баритон вселяет уверенность. — В настоящий момент он находится под действием успокоительного. Будем считать, процесс выздоровления уже начался.

Я стою неподвижно, будто замороженная страшным волнением последних часов.

В отличие от Розмари, которая разражается истерическими рыданиями.

— Спасибо вам, доктор, спасибо, спасибо...

Хирург бросает взгляд на меня. Вероятно, ждет, что я брошусь ее успокаивать, но я лишь тупо смотрю на мачеху. Никогда прежде не видела, чтобы она давала волю эмоциям.

— Для вас это такой шок... — Прервав неловкую паузу, хирург обнимает Розмари за плечи, осторожно помогает ей опуститься в кресло и делает знак проходящей мимо медсестре. — Все это тяжело, но надо крепиться. Вынужден вас предупредить — некоторая опасность еще существует. Первые сорок восемь часов после операции — критические, и ему понадобится вся ваша поддержка.

Подходит медсестра, и он жестом велит ей заняться Розмари.

— Мисс Хэмилтон? — Серые глаза доктора испытующе смотрят на меня, и на секунду мне кажется, что он меня осуждает. Но нет, он уже улыбается. — Хотите увидеть отца?

И я понимаю, что единственный человек, осуждающий меня, — я сама.

В палате полная тишина, если не считать слабого попискивания кардиомонитора. После резкого слепящего света снаружи здешний тихий полумрак почти успокаивает. Даже странно. Вокруг кровати в углу теснятся неведомые устройства, от которых тянутся трубки и проводки, поддерживающие в папе жизнь.

На цыпочках подхожу ближе и вижу его серое лицо.

Это не папа. Мой папа — великан и силач. Когда мы с Эдом были детьми, он мог разом подхватить нас на руки и кружить, пока не запросим пощады. Он неизменно приветствует меня медвежьим объятием, от которого трещат ребра. Он бесконечно любит искусство, хорошую кухню и саму жизнь. С момента моего рождения он окружал меня любовью, защищал и оберегал от невзгод, ничего не требуя взамен.

А на кровати я вижу лишь бледную сморщенную тень этого гиганта. Он стал таким уязвимым, хрупким.

— Я здесь, я с тобой, — шепчу, накрывая ладонью его ладонь и сжимая ее крепко-крепко.