Страница 50 из 65
III Клонит пряхе сон ресницы и — опять баран ей снится: хитро кручены рога, морда глупая строга. Только стал теперь он франтом — нэпачом и спекулянтом: ловко сшит по моде фрак, на ботинках блещет лак. Он идет к ней шагом скорым, хочет в бок боднуть пробором, блеет: «Будешь ты, карга, мериноса в гнев ввергать?! Всё равно вас доконаю, слабость вашу твердо знаю: ведь на каждом на шагу вас преследует прогул! Тот запьет, а тот закурит, тот в окно глаза прищурит. Смотришь — каждый полчаса языки — не шерсть — чесал! Если б так ходили, тычась, все двенадцать ваши тысяч — в день ушло бы, мне видней, — тысяча рабочих дней. Со статистикой не спорьте, дело здесь совсем не в черте! Я ж нисколько не боюсь ваших жалоб в профсоюз!» Пряха встала ранним-рано и расчет того барана, что глумился по ночам, рассказала всем ткачам. Стонут фабрики от гула: ни отлучек, ни прогула, все мгновенья на счету, — производство же в цвету. Шаг там звонкий слышен чей-то? Это наша комячейка; аккуратности мерило секретарь ее Кириллов! Без заморских компаньонов сберегут они тканьё нам: коли что не так течет — кличь правленье на отчет. Глядь — товар, как из Парижа, а расценка — даже ниже! IV Только этот сон забылся — пряхе в третий раз приснился, ставши толстым, как гора, мериносовый баран. Так пристав к ней, хуже клея, он теперь иначе блеял. Кинув кроткий взгляд окрест, он жалел суконный трест: «Ах-ах-ах, какая жалость, хвост и сердце задрожало! То ли дело было встарь! Весь погибнул инвентарь! Все машины в беспорядке, на стальных частях заплатки, ворсовальных шишек нет, паутина на стене! А жилища для рабочих! Где ж уютный уголочек? Где рояль? И где диван? Даже — нет отдельных ванн!! То ли дело заграница… ткач — в футляре там хранится. (Если ж полон весь футляр — на поддержку есть петля!) Ах-ах-ах, какая жалость, хвост и сердце задрожало! Без меня хотели… Пусть. Ай-ай-ай, какая грусть!» Тут ткачиха не стерпела, гневом праведным вскипела, и, безудержно строга, — хвать барана за рога: «Утоплю в поганой миске, перевертень меньшевистский! Предо мною ты не лей ядовитый свой елей! Встречу я тебя по чину!..» Вдруг — бараний голос смолк — зарычало из овчины и на пряху прыгнул волк! Закричала в страхе пряха: «Провались, исчезни прахом!» Да рукой — к веретену, вдоль его перетянув. И проснулась в мелкой дрожи от проклятой этой рожи. — Без гримасы — кто ж привык видеть лик твой, меньшевик?! Даже самый небрезгливый, слыша голос твой слезливый, от твоих слюнявых брызг вздрогнет вдруг и крикнет: «Брысь»! V Но, оправившись от страха, наша правильная пряха не трепала языком — побежала в фабзавком. Рассказав свой сон зловещий, что ей блеял глас овечий, предложила рассмотреть — как ей быть со снами впредь? — Ты, должно быть, обалдела. Я со снами не знаком! Это дело женотдела!— отвечает ей завком. В женотделе — смех до колик: «Вот привиделся соколик!» Но, когда замолкнул смех, забрало раздумье всех. — Ведь кой-где, и вправду, речи схожи на́ голос овечий; ведь кой-кто и впрямь шипит про ухудшившийся быт! — Секретарь, товарищ Гаша, говорит: «Задача наша — чем правленье обвинять — осмотреть наш комбинат! Со своей администрацьей нам не дело задираться; если есть в делах нелад, скажет нам про то — доклад. Это раньше: взятки-гладки, на запрос кричали: «Цыть!» А теперь не те порядки, есть кого порасспросить! Без уверток, без обманов разъяснит нам всё Туманов. У нас директор, кажется, — свой брат рабочий — Кашинцев. Заглянув сперва к соседям, все мы фабрики объедем, разузнавши без вреда все условия труда. Вспомним также, между прочим, как допрежь жилось рабочим, чем купецкий капитал укрывал нас и питал? Каждый, на хозяев крысясь, облегченья тщетно ждал: всех давил квартирный кризис и культурная нужда! Что ж теперь? Всё так же ль тесно? Так же ль жмется повсеместно ткач в расхлябанный барак, где в дыру глядит дыра?»