Кровавые девы

— Господи, да о чем вы спрашиваете? — он махнул рукой в сторону старой печки и вымытого до полной прозрачности окна, за которым виднелся узкий двор с колонкой. — Ванна под лестницей…

— Я помню, — Эшеру уже приходилось пользоваться гостеприимством «Золотой чернильницы».

— Где вы ночевали, приятель? — Бикерн открыл дверцу печи и подбросил на решетку полсовка угля. — Вы похожи на беженца из тех, что стоят в очереди за супом.

Эшер взял за дверью ведро:

— Сейчас я готов убить за порцию супа… Сможете подобрать мне бороду и одежду поприличней? Полиция знает, как я сейчас выгляжу, и будет искать грязного бродягу. Да, и деньги. Мне надо убраться из Берлина до темноты… И где бы мне уединиться на пару минут?

24

Обычно департамент не опускался до маскировки. Большинство его сотрудников долгое время сидели на одном месте и становились неотъемлемой частью пейзажа, как МакАлистер или Бикерн. Они превращались в немцев, какими были бы, если бы родились и выросли в Германии, а не в Великобритании, — в этом и заключалась их маскировка. Если по воле обстоятельств им приходилось менять внешность, обычно довольствовались простыми уловками, вроде другой осанки, манеры речи и жестикуляции (да, я понимаю, что я похож на того, кого вы ищите, но вы же видите, на самом деле я — не он).

Но порою возникали такие ситуации, когда единственным выходом становилось переодевание и иностранный акцент, а одной из обязанностей Бикерна было снабжать сотрудников всем необходимым для быстрого исчезновения. Сюда входила краска для волос, очки, театральный клей и то, что Шекспир назвал «фальшивой бородой».

Эшер облачился в неприметный немецкий костюм (никогда немецкие костюмы не сидели на нем так, как французские или английские) и обзавелся короткой бородкой наподобие той, что носил царь, после чего на трамвае доехал до Потсдама и вышел на Шарлоттенштрассе как раз к тому времени, когда служанки в красивых домах, виднеющихся за сложенными из песчаника привратницкими и подметенными дорожками, начинают убирать постели, а их хозяйки с гладкими прическами наливают себе третью чашку утреннего кофе. Попадающиеся там и сям особняки с венецианскими окнами и французскими крышами принадлежали юнкерам, богатым немецким помещикам, которые управляли живущими на их землях крестьянами так, будто те по-прежнему оставались их крепостными, как было до прихода Наполеона. Но по большей части на Шарлоттенштрассе селились состоятельные промышленники, чьи заводы день и ночь выпускали оружие и снаряжение для немецких армий и дешевые товары для колониальной империи, которую Германия собиралась расширить победой в войне.

Упряжки лошадей, похожих одна на другую вплоть до высоты белых «чулок» на ногах, тянули за собой легкие фаэтоны, в которых расположились закутанные в изысканные меха юные дамы и их чопорные компаньонки, выехавшие «подышать воздухом» и полюбоваться на деревья с едва распустившейся листвой. Автомобили сюда не допускались. Нянюшки в черных платьях выгуливали вдоль тротуаров послушных и воспитанных карапузов. Эшер услышал, как одна из них журит своих замешкавшихся подопечных, хотя, казалось бы, зачем еще выводить ребенка на прогулку, если не для того, чтобы он глазел на головастиков в канавах и рассматривал незнакомые цветы вдоль обочины? Тут же он вспомнил, что его собственная нянька относилась к прогулкам схожим образом: «Идем быстрее, иначе мы не успеем дойти до парка и вернуться домой к обеду».

Кляйнершлосс оказался величественным кирпичным особняком, отгороженным от дороги рядом вязов. В глубине двора за узорчатой металлической оградой Эшер разглядел конюшни. Привратника на месте не нашлось, ворота были хоть и закрыты, но не заперты, и Эшер, войдя, направился по посыпанной гравием дорожке к двери. Едва он сделал несколько шагов, как откуда-то из-за угла появился затянутый в темно-синюю ливрею привратник и принес свои извинения за отсутствие, приправив их вежливым подозрением: чем он может служить gnädiger Herr? [26]

— Меня зовут Филаре, — ответил Эшер, поскольку это имя значилось на его новом наборе документов. — Мне надо передать письмо полковнику Брюльсбуттелю.

На одежде слуги не было никаких символов траура, а значит, Исидро сюда не наведывался.

— Вы можете передать конверт через меня, сударь, — привратник по-военному четко поклонился. Эшер предположил, что раньше он был кавалеристом, к тому же оставил службу не так уж давно. — Я прослежу за тем, чтобы полковник получил его.

— Тысяча извинений, — Эшер, который со свойственной ему дотошностью еще в задней комнате «Золотой чернильницы» написал и запечатал совершенно бессмысленное послание, вернул поклон. — Но мне велено вручить письмо полковнику лично в руки.

Открылась передняя дверь, и вышел дворецкий, который оказался одного роста с привратником и, судя по всему, раньше тоже служил в кавалерии. Похоже, их подбирали по внешнему виду, как лошадей в упряжку, хотя дворецкий был обладателем упитанного брюшка и роскошных светлых усов.

— Боюсь, это невозможно, герр Филаре. Полковник уехал.

— Уехал?

— Этим утром, — в голубых глазах читалась обеспокоенность. — Он получил телеграмму, которую никому не показал, но видно было, что полковник встревожен. Он быстро собрался и выехал утренним поездом.

— Куда он выехал? — спросил Эшер, постаравшись принять раздраженный вид человека, который из-за досадных помех не может доставить письмо, и не показать, что на самом деле он только что пережил сокрушительное разочарование.

Дворецкий беспомощно покачал головой и ответил:

— В Санкт-Петербург.

* * *

— Вам лучше, мадам? — доктор Тайсс ласково взял ее за запястье и наклонил смотровое зеркальце так, чтобы направить свет от окна ей в глаза. — Очень хорошо… сколько пальцев вы видите?

Хотя Лидия и в самом деле чувствовала себя лучше, она, притворившись, что свет беспокоит ее, отдернула голову и прошептала:

— Не знаю… три? Четыре? Голова…

— Все в порядке. Вы не стали есть, — он посмотрел на нетронутую тарелку овсянки, затем налил в стакан лимонад из стоявшего рядом кувшина.

Лидия покачала головой. Ее по-прежнему подташнивало, но с лимонадом она бы справилась, если бы не опасалась, что в него подмешали снотворное. Или чего-нибудь похуже, подумала она, припомнив зловещий блеск в глазах Петрониллы Эренберг.

Судя по приглушенному тону низкого голоса и тому, как Тайсс то и дело оглядывался на плотно закрытую дверь, он тоже помнил о реакции Петрониллы.

— Вы достаточно окрепли для того, чтобы поговорить со мной? — спросил он. — Пожалуйста, скажите… Этот вампир, с которым вы были во флигеле, кто он? Почему он пришел к вам? Женя Грибова рассказала, что на дом напали петербургские вампиры, трое, по ее словам, и что он… ваш друг…

— Он мне не друг.

Лидия беспокойно заерзала под тонким одеялом. Она заметила, что сейчас на ней надета мужская ночная сорочка; к тому же кто-то заботливо распустил и расчесал ей волосы. Интересно, кто ухаживал за ней — сам Тайсс или Тексель, с его бледным лицом и рыбьими глазами? При мысли о помощнике доктора она внутренне содрогнулась.

— Она сказала, он снес вас в подвал, когда вы потеряли сознание, и говорил с вами… в целом вел себя по отношению к вам с большой нежностью. Он англичанин? Он прибыл вместе с вами? Как вы познакомились с одним из бессмертных? Мне крайне важно знать ответы на эти вопросы, — настойчиво добавил он, беря ее руки в свои. — Нужно привлечь его на нашу сторону. Петра…

Он запнулся на ее имени, потом поправился:

— Мадам Эренберг не доверяет ему, даже боится его. Думаю, стоит показать ей, что им движут благие намерения, а сердце его так же чисто, как и ее собственное. В противном случае…

— В противном случае она его убьет, — слабым голосом пробормотала Лидия. — Так же, как она убила леди Итон.

Его лицо отвердело.