Кровавые девы

— Постарайтесь не заснуть, — мягко произнес Исидро. — Скоро придут слуги.

— Который час?

— Начало пятого.

— У меня сотрясение мозга, — сказала Лидия. — Я права? Поэтому мне нельзя спать?

— Пока что да, — она снова ощутила на лбу прикосновение его холодных рук, когти на которых напоминали одновременно сталь и стекло. — Я бы оставил вас наверху, но мне не понравилось, как вы дышите. Вам нужен был присмотр. Оба князя вампиров покинули Петербург; здесь остался лишь всякий сброд — студенты, бывший священник, бывший осведомитель Третьего отделения… Птенцы, которые одинаково ненавидят своего мастера и его соперника, претендующего на власть над этим невозможным городом, где приюта ищут только слабые.

— Вы бы сделали меня своим птенцом? — спросила Лидия, чувствуя, что снова уплывает в сон. — Чтобы не дать мне умереть?

— Нет, — дон Симон пропустил сквозь пальцы пряди ее густых рыжих волос, словно наслаждаясь их прикосновением. — Это не понравилось бы никому — ни Джеймсу, ни вам самой.

— Потому что вампиры не могут любить?

— Мне приходилось знать тех, кто был способен на это чувство, — ответил он. — Нет, сударыня. Я не создаю птенцов, потому что они — продолжение руки мастера, сердце его сердца. Радость и горе, слияние плоти, обман и очерствение души — вся жизнь птенца становится известна мастеру и ощущается им так, словно он сам проживал ее. Есть те, кому нравится раз за разом пробуждать эти впечатления. Для них это наслаждение, сравнимое с опьянением от убийства. Но я нахожу отвратительным как саму такую власть, так и желание разделить чужой… опыт.

Глаза слипались, и Лидии едва удавалось бороться с подступающей сонливостью. Она снова погружалась в сон, как и раньше ночью, но в этот раз причиной были не вампиры, а давящая мягким грузом боль. Голова болела так, словно от удара треснул череп, и Лидия боялась шевелиться, зная, что малейшее движение вызовет тошноту. Глядя на крохотный огонек, отражающийся от банок и глиняных горшков, которыми хозяйственная Рина заставила полки, она подумала, что сейчас, когда ей так холодно и страшно, присутствие Исидро придает ей сил.

— Мне не хватало вас.

— А мне вас, сударыня.

— Я думала о вас, — пробормотала она. — В прошлом году, во время болезни. У меня был выкидыш. Я хотела… тогда я думала, что умираю, и хотела поговорить с вами… потому что если бы я в самом деле умерла, мои слова не имели бы значения. Какая глупость…

— Вовсе нет, сударыня. Меня лишь огорчает, что вы были больны.

— Джейми, — начала было Лидия и тут же осеклась.

Помолчав, она продолжила:

— Последнее письмо от него пришло три дня назад. Четыре, если сегодня не будет никаких известий. Сегодня… после захода солнца… вы вернетесь сюда? Нам надо…

Она чуть-чуть повернула голову, и боль тут же тисками сжала виски. Лидия почувствовала, как расслабились его пальцы, за которые она до сих пор цеплялась. Исидро с закрытыми глазами сидел в углу, привалившись спиной к стене. Сон слегка смягчил черты его лица, и теперь — как и у Евгении — оно выглядело совсем по-человечески, словно вместе с ночью ушли и все терзавшие дона Симона печали и скорби. Лидия невольно задумалась над тем, что сделали с его душой прошедшие столетия.

Но что такое душа, если уж на то пошло? Ребенок, которого она потеряла… ребенок, который сейчас, возможно, уже жил в ней, хотя она упорно гнала от себя эту надежду… ребенок Джейми… КТО они?

Кем он был, этот молодой мужчина, умерший еще до того, как королева Елизавета взошла на трон? Не стань этот незнакомец бессмертным и проклятым, она никогда бы с ним не встретилась, никогда бы его не узнала, никогда не…

Над головой скрипнула доска и послышались чьи-то шаги. У нее екнуло сердце. Иов, Иван, Рина…

— Мы здесь, — позвала она. — Закройте дверь, закройте дверь в подвал…

Каждое слово давалось с трудом, под крышкой черепа словно перекатывались и грохотали железные колеса, грозя разнести голову на части.

Звук шагов приблизился — кто-то спускался по лестнице. Мысли путались и тонули в густом тумане. Лидия ухватилась за одну из них. Что ей сказать, как объяснить, кто эти двое спящих людей и почему они должны оставаться здесь, и как ей удастся найти для них другое место, когда у нее так болит голова..?

Только бы не заснуть. Надо убедить Иова и Рину… А если они решат, что она бредит..?

Сама мысль о том, что придется кому-то что-то объяснять, вообще прикладывать какие-то усилия, вызвала очередной приступ дурноты. Лидии хотелось только одного: заснуть и оставить все на произвол судьбы.

В щели под дверью показалась полоска золотистого света, который словно обжег привыкшие к темноте зрительные нервы и острой спицей вонзился ей в затылок. Женский голос — Ринин? — произнес где-то совсем рядом:

— Поторопитесь. Скоро проснутся слуги.

Полоску света пересекла тень. Лидия слабым голосом спросила:

— Вы закрыли дверь?

Дверь в чулан распахнулась. В свете лампы в узком проеме проступили три фигуры. Ведущая в подвал дверь была закрыта, надежно ограждая темное помещение от разгорающейся снаружи зари.

Свет позолотил серьезное лицо доктора Тайсса и подвижную костистую физиономию Гуго Текселя, с этими его нелепыми бакенбардами. А еще он очертил изогнутые в торжествующей улыбке бледные губы Петрониллы Эренберг, которая и держала поднятую над головой лампу.

22

«Во всяком случае, то, что я делал, я делал с благими намерениями», — заявил Хорис Блейдон, когда речь зашла об искусственно созданном им вампире, который с его ведома охотился в закоулках Лондона и Манчестера… охотился на подданных страны, ради защиты которой Блейдон и трудился, по его собственным словам.

Эшеру казалось, что теперь он сам уподобился Блейдону. «Вы станете соучастником в каждом совершенном им убийстве…»

В непроглядной тьме подвала он с трудом мог различить, где кончаются воспоминания и начинается сон. Неизменным оставался лишь страх — страх перед тем, что делает Бенедикт Тайсс, перед возможными последствиями его работы, как во время войны, так и после нее. Живое орудие может обрести свободу воли… неужели никто об этом не подумал?

«Делал то, что должен был делать. Для общего блага…»

Эшер глубоко вдохнул в надежде, что в голове прояснится, потом откинулся назад, прислонившись затылком к стоявшему за спиной столбу.

Все так говорят.

Он снова вспомнил Блейдона: «Я знаю, что делаю».

Расхожие слова.

«Избави нас Боже от людей, которые знают, что они делают, — устало подумал Эшер. — И от меня в том числе».

Пол подвала был ледяным, словно на нем оставили след все те зимы, что год за годом задерживались в этих промерзших темных стенах. Потрепанная куртка почти не грела, и Эшер то и дело просыпался, дрожа от холода. Он понимал, что каждый час без сна отнимает у него силы, которые понадобятся ему через два дня, когда они с Якобой доберутся до Берлина — если, конечно, он не ошибся в расчетах. Поразмыслив над тем, как именно она собирается следить за ним днем, он решил, что ему придется перемещаться очень быстро, иначе его ждет смерть.

Шарлоттенштрассе. Скорее всего, речь шла об одном из тех очаровательных кирпичных особняков между Берлином и Потсдамом, которые возводили для себя помещики, чтобы было где остановиться во время наездов в город, будь то ради вечера в опере или для заключения брака между отпрысками благородных семейств: земельная аристократия, правившая страной в обход Рейхстага, воины, чьи души принадлежали армии.

Солдаты, с нетерпением ожидающие начала войны, в которой они рассчитывали с блеском победить. Не желающие задумываться над тем, во что превратится послевоенный мир.

Страной управляли именно они, эти землевладельцы, которые единственно достойным для себя занятием полагали военную службу. Как французы, которые считали, что дамам надлежит сходить с тротуара, дабы уступить дорогу блестящим расфранченным офицерам. Само собой, они даже вообразить не могли тот мир, в котором война станет настолько разрушительной и жестокой, что от нее придется отказаться. Больше мужества — вот был их ответ, интуитивно понятный любому чистокровному немцу.