Страница 2 из 45
— Стоять! — Уоррен сделал резкий выпад вперед, крепко сжимая пистолет обеими руками.
Мэтью схватил его за плечи, но было уже поздно: хлопок выстрела, и мертвый енот мешком плюхнулся со стула.
Во Флориде еноты совсем не так прелестны и милы, как на севере. Их не хочется приласкать и погладить. Они вовсе не похожи на добродушных и кротких увальней: косматый мех, тощие тела, резкие движения, повадки скорее гиен, чем енотов. Они проникают в мусорные ящики так же легко и проворно, как грабители или полицейские в запертые дома.
— Одним меньше, — сказал довольный Уоррен, — они еще и бешенство переносят, и вообще, нам повезло…
Но Фрэнк Саммервилл не обрадовался, что Мэтью с Уорреном вломились в дом Пэрриша и пристрелили там енота.
— У вас не было никакого права соваться в этот дом, — сказал он.
Они сидели в конторе Фрэнка «Саммервилл и Хоуп» на улице Херон. Название улицы было как-то связано с большой флоридской цаплей: снова картинка, вызванная словом, ослепительное солнце Флориды, и она — эта цапля, чистит перья своим длинным проворным клювом. А дождь продолжал идти. Если бы у Фрэнка спросили, каким ему видится ад, он ответил бы: «Как ливень во Флориде». Он переехал из Нью-Йорка и часто с тоской говорил о Большом Яблоке, так американцы называют Нью-Йорк. А Калузу он звал Маленьким Апельсином. Майами — Большим Тамэле, — это блюдо такое, мясо по-мексикански: старался поддеть этим испаноязычное население. Он вообще ненавидел Флориду. «Ну и ехал бы обратно в свой Нью-Йорк, — думал Мэтью, — раз такое дело». Но все же он надеялся, что Фрэнк привыкнет, останется. Он был хорошим другом, с ним было интересно работать. И смотреть на него было приятно: темные волосы, круглое лицо, карие глаза, сорок лет, сто семьдесят три сантиметра ростом.
Мэтью по глазам видел: Фрэнк не в своей тарелке, и причина — не затяжной дождь и не дохлый енот.
— Что случилось?
— Что случилось! Вы вламываетесь в дом после того, как полиция провела там…
— Пэрриш убежден, что убийца вернется.
— А что бы он мог еще, по-твоему, говорить?
— Фрэнк… он невиновен.
— Ну да, он так и говорит.
— Иначе я никогда бы не взялся вести это дело.
— Твои правила мне известны.
Они помолчали. Мэтью посмотрел ему в глаза.
— Ты хочешь поговорить со мной, а, Фрэнк?
— О твоих правилах? Разумеется.
— Нет, не о моих правилах.
— Ты считаешь, что мир состоит из хороших ребят и из плохих. И что хорошие не убивают.
— Такие, по-твоему, у меня правила, да?
— Получается, что так, — сказал Фрэнк и кивнул.
Они еще помолчали.
— Ну, рассказывай, — сказал Мэтью.
— Тебе и слушать о таком дерьме не захочется.
— Захочется.
Фрэнк посмотрел на него и тяжело вздохнул. Потом отвернулся к окну. По стеклам барабанил дождь.
— Леона, — сказал Фрэнк.
Леона Саммервилл была его женой. На три года моложе, на три сантиметра ниже Фрэнка. Узкое очаровательное лицо, высокие скулы, черные волосы коротко подстрижены на голландский манер. Чуть вздернутый нос, большой рот и ослепительная улыбка. Да еще осиная талия, крутые бедра, длинные ноги и пышная грудь. Каждую неделю ходит на встречи Лиги защиты дикой природы. Может, поэтому Фрэнка так и расстроил этот дохлый енот.
— Что с ней? — спросил Мэтью.
Фрэнк повернулся. Теперь дождевые змейки сползали по стеклу за его спиной.
— Я думаю — блуд, — выдавил он из себя, помолчав.
Слова, слова… Но пока никаких картин. Только, мельком, одна: совершенно голая Леона в объятиях незнакомца с пятном вместо лица. Кадр из эротического видеофильма, вспышка, щелчок, картинка. Но делать стоп-кадр почему-то не хотелось.
А Фрэнка прорвало, и полились слова, слова. Постоянные исчезновения Леоны и такие нелепые объяснения… Я собираюсь в кино с Салли. Мне надо сделать маникюр, ну а маникюрша, понятное дело, принимает дома и по ночам. Я обедаю с девочками в понедельник вечером. В Марина-Лоу. У сестры день рождения, надо купить подарок, а магазины торгуют, сам понимаешь, допоздна. В субботу весь день не жди — благотворительная распродажа всяких пустячков в пользу церкви, надо приделывать ярлычки… И постоянные телефонные звонки. Снимаешь трубку — короткие гудки. Алло, алло? А оттуда, видите ли, гудки! Или звонят разные мужики и просят то Бетти, то Джин, то Алису, то Фрэн, а потом — прости, друг, не тот номер набрали. Да еще нижнее белье, в туалетном столике, в самой глубине ящика. Трусики с вырезом где надо, она никогда их при нем не надевала. Пояса с подвязками, чулочки со швом. Бюстгальтеры с этакими дырочками для сосков. То новая стрижка, то духи, то другой сорт сигарет. А прошлой ночью… Мне следует остановиться? Это уж совсем личное, — Фрэнк замолчал.
— Да ладно, давай уж все, выговорись.
— Ну, она ходила к этим защитникам дикой природы… так, во всяком случае, она сказала. Ушла после обеда, а домой заявилась почти в полночь. И так каждый раз — эти встречи обычно заканчиваются около половины двенадцатого. — В его глазах было страданье. — Мэтью, я не хочу в это верить.
— Я — тоже.
Казалось, Фрэнк вот-вот расплачется.
— Извини, но уж все так все. Она… понимаешь, она… ну, она вставляет в себя такую резиновую хреновину. Когда мы… ну прежде чем заняться любовью, она… она отправляется в ванную и… и запихивает ее туда. — Он снова отвернулся к окну. Дождь так и не прекращался. — А недавно я уже был в постели, когда она явилась домой. Я смотрел, как она раздевается. И я… я, понимаешь ли, хотел с ней побаловаться, она улеглась рядышком, а я начал… ну, понимаешь… целовать ее и… ну, лапать ее… и… У нее уже была там эта хреновина. — Фрэнк замолчал, в тишине неназойливо стучал дождь. — Она уже была в ней, Мэтью, когда она вернулась оттуда.
Снова, снова эти картинки. Они лежат обнаженные в постели. У Фрэнка стоит, как у быка, Леона выгибается под его безумными ласками. Его руки блуждают по ее грудям, по животу, и, наконец, пальцы начинают ощупывать там, внизу, а она резко выворачивается, выскальзывает из постели: «Потерпи, говорит, я сейчас». Но его пальцы уже были там, и он уже все понял, там была эта хреновина.
— Она… она заявила, что она, мол, знала, что мы займемся любовью, чувствовала это. Но это же… это не в ее духе. Она никогда… я хочу сказать… словом, это всегда происходило вдруг.
Мэтью кивнул.
— А ты не узнавал, была ли в самом деле встреча у этих защитников природы, именно тогда?
— Была, была, это я точно знаю, да и не глупа же она!
— И ее там видели?
— Там их человек пятьдесят или шестьдесят, и никто не следит, кто там был, кто ушел пораньше, кто…
— Следишь только ты. Засекаешь время, проверяешь духи, сигареты, белье…
— Да. Именно этим я и занимаюсь.
— А тебе не приходило в голову, что она говорит правду?
— Что она, одна из твоих хороших ребят, да?
— Я всегда так и думал, Фрэнк.
— Я знаю, насчет этой резинки она мне соврала.
— Как ты можешь знать наверняка? Может, она и в самом деле чувствовала…
— Тогда какого же черта она сказала: «Потерпи, я сейчас», если там уже была эта проклятая хреновина?
— Может, ты неверно понял ее. Может…
— Нет.
— Может, она имела в виду…
— Нет!
— Ну, спроси ее, ласково, по-хорошему, поговори с ней! Господи, ведь она твоя жена!
— Значит, ты советуешь так? — Их глаза снова встретились. — А Уоррен сейчас очень занят? — спросил Фрэнк.
— Да, очень. А что?
— Я хочу его к ней приставить.
— По-моему, не надо, не глупи, Фрэнк.
— Я должен все знать. А ты не мог бы… ты не поговоришь с ним? — спросил Фрэнк.
Мэтью вздохнул.
— Ну, если ты решил…
— Да, пожалуйста.
— Но мне придется рассказать ему, ты же понимаешь…
— Ну да, конечно… Да-да. Разумеется.
Мэтью снова вздохнул и сказал:
— Я поставлю его на эту работенку.
— Спасибо.
— Но очень надеюсь, что ты ошибаешься.
— Я — тоже, — сказал Фрэнк.