Седьмое таинство

— Возможно, ты все же прав, Ник. Я пыталась отбросить твое предположение только потому, что оно казалось мне слишком в твоем стиле.

— Прав насчет чего?

Воспоминание о посещении церкви в Прати почему-то мешало, но Коста не мог понять почему.

— Насчет того, что он не погиб в подземелье. Иначе бы кто-нибудь непременно что-нибудь нашел.

Эта мысль, в которой он сам уже начал сомневаться, теперь тащила за собой массу вопросов, на которые не было ответов.

— Тогда он как-то объявился бы. Вылез бы оттуда, я уверен.

— А в то время около Большого цирка был лагерь протестующих борцов за мир. Ты же сам говорил.

— Да, правда… но это же происходило четырнадцать лет назад. Я не представляю, как это использовать сегодня.

— Верно… — Эмили тяжело вздохнула. — Ты с Терезой об этом говорил?

— Нет. — Коста поразился. — А зачем?

— Женщины обычно любят поговорить о том, о чем мужчины беседовать избегают. Все, что вы видите, одно только настоящее. А у Терезы имеется и интересное прошлое.

— И что это должно означать?

— А то, что она в своей студенческой юности была активисткой среди этих смутьянов. Ты удивлен?

Ничуть, подумал агент. Да ему просто в голову такое никогда не приходило. Эмили права: все, что он видел, это женщина, которую хорошо узнал за последние несколько лет и которой восхищался. И понятия не имел о пути, который привел ее сюда, в полицию.

— Могу себе представить… Думаешь, она что-нибудь знает о той демонстрации?

— Сам посмотри газетные вырезки. Если она была юной, с радикальными взглядами и жила тогда в Риме, трудно себе представить, что такая горячая голова в этом не участвовала. Ей, наверное, было столько же лет, сколько тому парню, что умер. Торкья, не так ли?

— Наверняка участвовала, — согласился он, хотя сама эта мысль казалась совершенно чуждой и вообще невероятной.

— И еще одно меня поразило. Абсолютно понятно, что студенты занимались там, внизу, чем-то странным и жутким. Вы же нашли петуха. Они его в жертву принесли?

— Да, мы нашли эту дохлую птичку. Да, они там чем-то таким занимались. Но это лишь догадки. «Пещерники» ведь так и не дали никаких показаний — и все из-за того, что случилось с Торкьей.

— Парни там не студенческую практику проходили, это уж точно. Скажем, совершали какой-то ритуал.

— Ну скажем.

— Откуда, как ты думаешь, они почерпнули эту идею? — спросила Эмили. — С культом Митры их познакомил Джорджио Браманте.

Этот разговор начал утомлять Косту. Ник слышал в ее голосе напряжение и возбуждение — те же самые эмоции, на которые обратил внимание, когда они официально работали плечом к плечу, всего один раз, над этим самым делом.

— Какую идею?

— Ну это же любому понятно, Ник! И в справочнике можно посмотреть. О митраизме никто ничего толком не знает, но можно предположить, что это был отлично организованный культ со множеством сложных ритуалов. И от его последователей требовалось жертвоприношение, если они желали перейти в более высокий ранг.

— Семь рангов, семь ступеней посвящения, — повторил Коста, припомнив слова Терезы.

— Именно. Поэтому вполне разумно будет предположить, что чем более высокого статуса ты достиг, тем больше можешь предложить взамен. Это не так уж сильно отличается от иерархической структуры, какую можно обнаружить у масонов или в другом современном культе. Или в ФБР, коль на то пошло.

— Ну нет! — Агент отнюдь не собирался и дальше забираться в эти дебри. — Мы уже обсуждали это, и я по-прежнему не считаю такое вероятным. Просто не могу поверить, что отец мог причинить боль или что-то похуже собственному сыну из-за ритуалов какого-то древнего культа. Идиот-студент вроде Торкьи — может быть, но не такой человек, как Браманте.

— Ну и зря! — Дикон повысила голос и теперь почти кричала. И это Ника очень беспокоило. — Может, у него что-то пошло не так. Профессор, видимо, и на секунду не допускал мысли, что Алессио может как-то пострадать. Он просто хотел, чтобы мальчик прошел обряд инициации и был посвящен в какую-то тайну или что-то в этом роде. Или принял участие в обряде жертвоприношения. Не знаю. Кто может утверждать, что Торкья не был участником всей этой игры, может, сам того не желая? Кто может утверждать, что знает, почему Джорджио избил его до смерти? Может, из мести. Или, может, хотел навсегда скрыть от нас правду о том, что у них там в действительности произошло?

Коста молчал. Хорошая мысль, пусть даже ему и казалось в самой глубине души, что ее следует оспорить.

— Может быть, вы потому и не нашли Алессио, — продолжала Эмили, — что он сам не хотел встречаться с отцом после того, что там произошло. Не желал ни видеть его, ни слышать.

— Стало быть, семилетний мальчик самостоятельно выбрался и просто исчез на улицах Рима?

— Такое и раньше бывало. И тебе это прекрасно известно. Он вполне может быть жив, если не стал жертвой какого-нибудь настоящего маньяка там, в подземельях, или где-то еще — например, в этом лагере борцов за мир. Ник… — Американка с болезненным стоном вздохнула, словно набиралась мужества сказать то, что жених не хотел слышать. — На свете есть много безумцев и просто скверных людей. Не важно, почему они стали такими. Главное — это умение их остановить и не позволить причинять зло другим.

Фальконе многие говорили то же самое. Ник вполне мог себе представить, как эти слова произносит Бруно Мессина.

— Мы думаем так же, Эмили. — Он постарался, чтобы она не расслышала в его голосе скептицизма. — Но если понимаешь психологию таких типов, остановить их гораздо легче.

— Не всегда. Понимание психологии заставляет тебя ставить себя на место преступника. А пытаться представить себя на месте отца, потерявшего ребенка, не так-то просто, тебе не кажется?

— Тут я с тобой согласен, — признал агент. Какая-то еще мысль, связанная с делом, продолжала его беспокоить, но Коста никак не мог ее ухватить. Все они не могли. И это был не просто вопрос о мотивах, действиях или возможностях. Вопрос из малопонятной сферы отношений между людьми, которые хорошо знали друг друга, любили друг друга — когда-то давным-давно. — Нам не следует так долго разговаривать. Давай-ка отдохни. Еще день-два, и все придет в норму.

— Если бы я хотела заполучить «норму», то не стала бы выходить замуж за офицера полиции. Я просто не хочу, чтобы тебе было плохо. И еще хочу домой.

Домой!

Удивительно, сколько теплоты, надежды и беспокойства может вмещать в себя это слово! Дом — это место, куда все в конце концов стремятся. Даже те пропащие души, которые прикасались к экспонатам в Малом музее в Прати. Может быть, именно этого в конечном итоге и добивался Джорджио Браманте: помочь сыну, который по-прежнему был жив в его душе, обрести какое-то подобие умиротворения через убийство всех тех, кого ученый считал виновными в гибели мальчика. Все они теперь мертвы — за исключением одного офицера полиции, чье единственное преступление заключалось в том, что он помешал безжалостному избиению подозреваемого в глубинах квестуры. Но он же исполнял свой долг!

Нет, что-то тут не сходилось.

Коста посмотрел на часы и, не особенно задумываясь и даже не понимая, зачем это ему нужно, задал последний вопрос:

— Зачем женщина, мать и жена, человек, у которого семейная жизнь складывается вполне идиллически, станет наносить себе увечья, резать себя? Намеренно и постоянно? Потому что ее жизнь вовсе не была идиллической, это ясно. А почему еще? И почему это продолжается до сих пор?

— Это точно известно? — спросила Эмили после долгой паузы.

— Кровь на майке в церкви. Те первые следы, когда она принесла туда майку. Это ее кровь. Беатрис и Лео в этом призналась. И еще Фальконе говорил, что у нее на запястьях были свежие шрамы, когда он с ней встречался.

— О Господи…

Эмили, напрочь лишенная итальянской импульсивности, попыталась рассмотреть вопрос с рациональной точки зрения.

— Самоистязание вообще вопрос очень сложный, Ник… Обычно это форма самоотречения, отвращения к самому себе… Видимо, она по каким-то причинам не видит смысла в собственном существовании. Может, впала в депрессивное состояние или так выражает осознание собственной вины. Может, имеются и другие причины. Неверность мужа… Ну, не знаю. У вас разве нет психологов?