Страница 18 из 73
Таран точного места, где проживала Полинина бабка, не знал, а вот Птицын, хоть и прихрамывая, но очень уверенно направился к небольшой избе, стоявшей в глубине фруктового сада, обнесенного зеленым штакетником. В отличие от соседних, довольно зачуханных и давно не подвергавшихся даже косметическому ремонту, эта выглядела очень изящно, прямо как на лубочных картинках, изображавших счастливый быт освобожденного крестьянства в пореформенной России XIX века. И шифер на крыше лежал свеженький, и стены были с внешней стороны аккуратно обшиты крашенной в зеленый цвет вагонкой, и резные наличники на окнах были новенькие, нежно-голубые. Неужели это все бабка, которой далеко за семьдесят, своеручно проделала? Может, папа Нефедов матушку навещал?
Генрих Михайлович дошел до незапертой калитки. Во дворе тут же загавкал барбос, предупреждая хозяйку о визитере. А затем с крыльца спустилась невысокая старушка, сильно загорелая и одетая явно не по-деревенски — в джинсы, безрукавку и бейсболку. Да еще и в солнцезащитных очках! Таких бабуль Таран видел только в американских фильмах.
— Что вам угодно, гражданин? — спросила бабка строгим тоном.
— Извините, Анна Гавриловна, — вежливо произнес Птицын, — мне к вам порекомендовали обратиться. У меня в прошлом был закрытый перелом, а теперь вот нога изрядно мучит. Хотелось бы проконсультироваться.
— Извините, а кто вам порекомендовал обратиться ко мне?
— Рыжиков Андрей Михайлович.
— Ну, тогда проходите.
Птицын поднялся на крыльцо и скрылся внутри красивой избушки. Таран прислушался, но даже отголосков беседы расслышать не мог.
Прошло минут двадцать, может, чуть побольше, и, к вящему удивлению Юрки, на крыльце появился Птицын, несущий под мышкой увесистую темно-коричневую папку. За ним семенила бабушка Нефедова.
— Сердечно вам благодарен, Анна Гавриловна! — поклонился Генрих Михайлович с отточенной аристократической грацией.
Юрка, конечно, чинно дождался возвращения Птицына и, пока не тронулся с места, никаких вопросов не задавал.
— В магазин поедем? — спросил он у Генриха, когда тот, устроившись на заднем сиденье «уазика», развязал три черных тесемочки, на которые была завязана папка, стал наскоро просматривать многочисленные листы.
— Да-да, — пробормотал Птицын довольно рассеянным тоном. — Надя тебе же список написала, чего купить. Кстати, денег хватит?
— Хватит, — кивнул Юрка. — Надька все до копейки подсчитала. А цены покамест быстро не растут… Неужели та самая папка?
— Да, та самая! — не очень радостно подтвердил Птицын.
— Это ж надо! — Таран не сразу просек, что командир чем-то недоволен. — Там эти братки с ума сходят, глотки друг другу рвут, а папка-то вот она!
— Все верно, — вздохнул Птицын. — Папка-то вот она, только того, за что покойный Рыжиков хотел пятьдесят тысяч долларов заработать, тут нет.
— А что ж тут есть? — разочарованно произнес Таран.
— В сущности, беллетристика. Неопубликованная рукопись романа, сочиненного Полининым дедушкой по материнской линии. По-моему, что-то о 1812 годе…
— А почитать можно?
— В принципе да. Приедем домой, можешь взять. Читай, если не соскучишься…
Часть II
ТЫ ГУЛЯЙ, ГУЛЯЙ, МОЙ КОНЬ…
Повесть-сказ, сочиненная Б. С. Сучковым
КЛЕЩ НА ТРЕХ ГОРАХ
Утром 31 августа 1812 года на Трех горах, что за Пресненской заставою, было необычно людно. Группами и в одиночку, со всех концов Москвы, брели сюда разного звания люди. Шли крупные, уверенные в своей мордобойной силе охотнорядцы, лабазники, приказчики, каретники, кузнецы, гончары, суконщики, медники, ямщики и иные молодцы купецкого и посадского чина. Скромно пряча пятифунтовые гирьки и ножички под одеждой, приходили ватагами и ватажками лихие, хоронившиеся до времени в ночлежных домах и притонах. Подкатывали на своем выезде дворяне, окруженные десятком, а то и двумя конных холопов, при ружьях и пистолетах. Одни из благородных прибывали в сюртуках и цилиндрах, другие — в охотничьем, третьи — в мундирах екатерининских и павловских времен, с орденами и медалями за давние кампании. Из богаделен выбрались инвалидные старички, бывалые еще под Туртукаем и Очаковом.
Стволы, пики, вилы-тройчатки, косы, ухваты, кочерги и иное дреколье щетинились во все стороны. Неровный гул катился по толпе: кто-то степенно рассуждал, побили наши француза при сельце Бородине али наоборот; иные молились; третьи, подвыпив с утра, рвались идти куда-то, потрясали оружием, выкрикивали хулы на супостатов, а более трезвые совестили их и осаживали.
— Чего это деется? — спрашивал, крестясь, случайно затесавшийся в толпу молоденький тамбовский мужичок, нервно хлопая белесыми ресницами. — Куды все, с оружьем-то? Бунт, что ли, прости господи?
— Енерала ждем, — сплевывая семечную шелуху, солидно объяснил ему охотнорядский детинушка в канифасной рубахе, поигрывавший мясницким топориком весом в четырнадцать фунтов. Такими в прежнее время ссекали головы ворам на Болотной площади.
— А на что енарал-то?
— Дурак, что ль? — спросил охотнорядский. — Откудова ты?
— Тамбовские мы…
— Хрептуки степные, толстоногие… — презрительно хмыкнул охотнорядец. — Чего приперся?
— А все ишли, так и я тоже… Война, грят, дяденька?
— Эва, вспомнил! Война уж, почитай, третий месяц идет. А ты и не знал?
Посередине толпы стоял кряжистый дьякон с ломиком на плече и объяснял, что император французов есть посланник Сатаны и даже предсказан в Откровении святого Иоанна Богослова.
— И из дыма вышла саранча на землю… — вещал дьякон, но из-за спин и гомона тамбовский все услышать не сумел, разобрал только отрывки.
— …На ней были брони, как бы брони железные… У ней были хвосты, как у скорпионов, и в хвостах ее были жала… Царем над собою имела она ангела бездны; имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион, сиречь — Губитель…
— Почтенные, — чуть выбравшись из гущи людей, спросил тамбовский, — кого бить-то будут?
— А мы не жадные, — с усмешкой поглядел на него какой-то кузнец, — кто попросит — тому и поднесем.
— Так ведь одни бают, енарала ждем, другие — Аполлиона… Кого бить-то? Енарала или Аполлиона?
— Тьфу, прости господи, — сказал молодой пономарь, как видно, явившийся вместе с тем дьяконом, что рассказывал про саранчу. — Генерал-то наш батюшка, Федор Васильевич Ростопчин, а Наполеон — супостат, Христа иудейскому синедриону продал.
— Чего-то мне твоя рожа не нравится! — прищурясь, на тамбовского поглядели три чисто одетых приказчика, а слова эти произнес солидных габаритов купчина с пистолетами, заткнутыми за кушак. — Не ты вчера за камкой лазал?
Тамбовский сжался, хотя ни камки, ни канифаса, никакой иной мануфактуры он не крал. На лицах всех, кто был рядом, отразилось злорадство: «Вора пымали!» Купец уже хотел было мигнуть приказчикам, чтоб вязали, но тут послышался чуть хрипловатый, но очень уверенный старческий голос:
— Не трожь! — к удивлению тамбовского, те, кто только что злорадно улыбался, предвкушая, как будут вязать и бить вора, начали понемногу разбредаться, а лица купчины и его краснорожих приказчиков сильно вытянулись и приобрели испуганное выражение. Вокруг откуда ни возьмись появилось с десяток очень неприятного вида людей, одетых в тряпье, обросших бородами, нечесаных, немытых, но крепких и жилистых. А за спиной тамбовского стоял высокий, плечистый, седой как лунь старик, из-под лохматых бровей которого задиристо поблескивали два злых и веселых глаза.
Купец с приказчиками беспрепятственно выскользнули из кольца этих людей, хотя и пятились, ожидая больших неприятностей.
— С нами пойдешь, — сказал старик, положив руку на плечо тамбовского.
Тот понял уже, что идти надо, никуда не денешься, но все же пролепетал:
— Я, дедушка, пойду, только ить к барину мне надо. Выпорет!
— Ежели придешь — так выпорет, а с нами пойдешь — нет, — сказал старик. — Пошли ты его, барина-то…