Меир Эзофович

— Слушай, Янкель! — сказал Камионский. — Ты человек немолодой, богатый купец, отец семейства и, следовательно, тебе я могу доверять больше, чем молокососу, которого я вижу первый раз в жизни и который, быть может, и в самом деле не совсем в своем уме. Однако что-то в этом кроется… Придется мне о нем расспросить…

— Пусть себе вельможный пан расспрашивает, — презрительно пожимая плечами, сказал Янкель.

После довольно продолжительного размышления Камионский спросил:

— А ваш знаменитый раввин теперь в местечке?

— А где же ему быть? Он отроду никуда из местечка не выезжал.

— Замечательного постоянства человек, — снова усмехнулся Камионский и взял со стола изящную шапочку.

— Ну, Янкель, — сказал он, — проводи меня к раввину… Если даже я ничего интересного не узнаю, то все же, по крайней мере, хоть раз в жизни увижу вашего раввина.

Янкель торопливо открыл двери перед выходящим гостем и вместе с ним вышел на площадь, уже почти пустую.

В это время через площадь проходил Эли Витебский и, увидев помещика Камионского, тотчас же поспешил к нему навстречу с приветливой улыбкой. Камионский вежливо поздоровался с ним. По своему внешнему виду светский купец больше всех других жителей этого городка приближался к той разновидности человеческого рода, которая носит название культурной.

— Вельможный пан пожаловал в наше местечко. По какому-нибудь делу?

— Нет, только проездом.

— А куда направляется теперь вельможный пан?

— К вашему раввину, пан Витебский.

Витебский удивился.

— К раввину? Чего хочет от него вельможный пан?

— Смешная история, дорогой мой Витебский! Вот скажи мне, ты знаешь внука Саула Эзофовича?

— Которого? У Саула много внуков!

— Как его имя? — через плечо бросил Камионский Янкелю.

— Меир! Меир! Этот негодяй! — закричал Камионкер.

Витебский кивнул головой в знак того, что он понял.

— Ну, — начал он приветливо и снисходительно улыбаясь, — он не негодяй! Молод еще, может исправиться… Но у него неспокойная голова…

— Что же? Немного мишугенер? — засмеялся помещик, шутливым жестом прикладывая палец ко лбу.

— Нет, — ответил Эли, — он и не сумасшедший… он молод, еще поумнеет… но теперь он выкидывает большие глупости… это правда! Он и мне сегодня наделал много неприятностей… Ай-ай! Сколько у меня было из-за него огорчений и неприятностей и сколько еще будет!

— Так значит, — сказал Камионский. — это что-то вроде полоумного и сумасброда, который сам не знает, чего хочет, и всем доставляет неприятности?

— Пан угадал! — ответил Витебский и сейчас же прибавил: — но он еще молод, из него может еще выйти порядочный человек.

— Это значит, что теперь он непорядочный человек…

— Прошу вельможного пана сюда, — сказал в эту минуту Янкель, указывая помещику на ворота, ведущие во двор молитвенного дома.

— А где же, однако, жилище вашего раввина?

Камионкер вытянул палец по направлению к приютившейся у стены храма черной мазанке.

— Как! — воскликнул шляхтич, — в этой хате?

И направился туда, но уже с одним Янкелем. Витебский же, сообразив, что дело касается чего-то серьезного, а быть может, и неприятного, с поклонами и улыбками быстро покинул двор синагоги.

Двери в избушке раввина были уже заперты, но у открытого окна стояло еще человек десять, тихо разговаривавших друг с другом и время от времени бросавших робкие взгляды внутрь хижины. Но там царило уже глубокое молчание, и если б кто-нибудь видел, как напряженно и неутомимо работал Исаак Тодрос в течение нескольких часов, то он, наверное, предположил бы, что теперь раввин предается отдыху или, погрузившись в сон, пребывает в полном бездействии. Такое предположение было бы грубой ошибкой. За исключением нескольких коротких ночных часов, когда он спал прерывистым, тяжелым сном, какой бывает обыкновенно у людей с постоянно напряженной мыслью и с возбужденными нервами, Исаак Тодрос никогда не ложился отдыхать. Это было живое воплощение неутомимого страстного труда, не знающего, что такое нерасположение к работе, вызываемое каким-нибудь сомнением или тревогами о собственном здоровье и жизни. И теперь, после продолжительного пребывания в атмосфере жаркой и душной, от большого скопления людей в тесной избушке, после долгих усилий мысли, шибовский раввин не лег на свое твердое ложе и не вышел за пределы местечка, где свежесть и тишина могли бы обвеять ему лоб, облитый потом и нахмуренный от напряженного труда, но остался на той же самой скамейке, где сидел-с раннего утра, и, раскрыв перед собой большую книгу, читал ревностно, благоговейно, до самозабвения. Книгу эту, впрочем, как и все другие, имевшиеся у него, он прочитал уже столько раз, что знал ее почти наизусть от начала до конца. Однако читал ее постоянно, потому что из-за слов перед ним вставали все новые значения и тайны, а он стремился к конечному пониманию этих значений и тайн всеми силами своей души, горевшей в огне мистических верований, мечтаний и стремлений.

Зато ребе Моше отдыхал, хотя тоже не вполне. Он сидел в углу комнаты на полу, уткнув локти в поднятые колени и положив подбородок на ладони; взор его был неподвижно устремлен в склоненное над книгой лицо учителя. Это было созерцание, подобное тому, с каким христианский учитель всматривается в изображение святого покровителя своего ордена, с каким полудикий негр приглядывается к фетишу, выструганному из дерева, с каким исследователь, страстно влюбленный в природу, смотрит в пространство, усеянное мириадами светящихся небесных тел. В глазах ребе Моше, устремленных на лицо великого раввина, отражались обожание, удивление и любовь.

Вдруг двери, ведущие в комнатку, отворились, и за порогом ее показался помещик Камионский. Он задержался там, на минуту и, обратившись к шедшему за ним Янкелю, сказал:

— Останься тут, пан Янкель, я один поговорю с паном раввином.

Вслед за этим он нагнул голову, чтобы пройти в дверь, слишком низкую для его высокой и статной фигуры.

Переступив через порог, помещик бросил вокруг себя вопросительный взгляд.

Напротив него, у черной от пыли и грязи стены, сидел на скамейке человек в нищенской одежде, с черными, как ночь, волосами и бородой, с лицом почти оливкового цвета. При входе его он оторвался от книги с пожелтевшими древними страницами. Над низким лбом этого человека, прорезанным несколькими глубокими поперечными морщинами, полукругом торчал измятый козырек шапки, сдвинутой на затылок, а глаза его, черные и пылающие, с невыразимым изумлением остановились, на лице пришедшего.

В углу комнаты, возле самого пола, темнела еще другая человеческая фигура, но на нее молодой помещик бросил только мимолетный взгляд. Ему даже и в голову не пришло, что сидевший на скамейке человек, с продырявленными рукавами и с застывшим удивленным выражением в глазах, был именно тот шибовский раввин, слава о котором, распространившись на много миль вокруг среди еврейского мира, разрозненными, неясными отзвуками проникла также и в христианские сферы.

Камионский приблизился к этому человеку и довольно вежливо спросил:

— Могу ли я видеть шибовского раввина?

Никакого ответа не последовало.

Сидевший на скамейке человек только вытянул в его сторону длинную желтую шею и еще шире открыл глаза и рот. Изумление, а может быть, и какое-то другое вдруг проснувшееся в нем чувство придали всей его фигуре выражение тупости, доходившей почти до идиотизма. И неудивительно, конечно, что Исаак Тодрос, при виде стоявшего перед ним шляхтича, испытал такое потрясающее впечатление. Это был первый эдомит, переступивший его порог с тех пор, как он сам жил тут, первый эдомит, которого увидели вблизи его глаза и который обратился к нему со словами, звучавшими в его ушах совершенно чуждо, непонятно и почти дико. Если бы ангел Мататрон, небесный покровитель и защитник Израиля, или даже сам вождь и начальник чертей явился перед ним, он был бы удивлен и потрясен менее; ведь со сверхъестественными существами он был связан тесными, хотя и косвенными отношениями. Он изучал и знал их происхождение, природу, особенности и все их проявления. А откуда явился этот представительный, высокий человек в омерзительном одеянии, которое не доходило ему даже до колен, со своим белым, как у женщины, лбом и непонятной речью? Зачем он пришел? Чего он хотел? Не был ли это идумеянин? Филистимлянин? Суровый римлянин, который победил мужественного Баркобека? Или, по крайней мере, испанец, который истребил знаменитую семью Абрабанелов, а предка его, Тодроса, подло выгнал из страны?