Господа Помпалинские

— Нет, ты ошибаешься, Вандалин, — любезно улыбаясь сказала пани Адель, — как-то — это было очень давно, — мы ездили с визитом в Помпалин и видели графа Цезария. Он гулял в саду в голубой бархатной курточке со своим наставником.

— Какая у тебя хорошая память, Адельця…

— Это могло быть и не очень давно, — шутливо заметил Цезарий. — Сейчас мне двадцать три года, а в голубой курточке меня водили до семнадцати лет. — И прибавил серьезно: — Простите, господа, что до сих пор не нанес вам визита. Я должен был это сделать давно — ведь я человек свободный и к тому же ваш родственник.

— Очень дальний, — как бы невзначай заметила пани Адель, но было видно, что ей это приятно слышать.

Румяное лицо пана Вандалина расплылось в довольной улыбке. Но, может, у него были на то какие-то свои причины?

— Мы живем так замкнуто и скромно… — с достоинством говорил он, будто принимал Цезария в своей просторной и уютной усадьбе.

Осмотревшись украдкой по сторонам, Цезарий не мог не согласиться с хозяином, что живут они на самом деле в высшей степени скромно. Ему еще не приходилось бывать в таком холодном, сыром, полутемном и убого обставленном жилище. Его внимание привлек сальный огарок в медном подсвечнике, который Роза зажгла на кухне. Подобный способ освещения был ему незнаком, и он невольно косился все время в ту сторону. Но еще больше заинтересовала его хорошенькая, печальная девушка с печатью нужды и болезни на лице. Он не думал, слушая по дороге рассказ Павла, что она так трогательна и мила. Хозяева занимали его разговором — любезно и обстоятельно расспрашивали про общих знакомых, о родных местах, похвалили за то, что он не продал Малевщизну. Цезарий, который еще не оправился от недавних переживаний, почувствовал, как на душе у него потеплело, и проникся искренней симпатией и сочувствием к этим людям.

Между тем в кухоньке при желтом тусклом свете сального огарка происходила трогательная сцена встречи двух влюбленных после долгой разлуки. Тяжесть ее усугублялась мыслью, которая была страшней самой разлуки, что они расстались навсегда. Сцена встречи необычайно затянулась. Увидев, как Роза побледнела и осунулась, Павел не смог больше скрывать свои чувства. Он сжимал маленькие, горячие ручки и поминутно подносил их к губам. При этом он говорил ей что-то шепотом, но что именно — не расслышала бы даже сальная свечка, будь у нее уши. Наверно, объяснялся в любви, рассказывал, как страдал и тосковал в добровольном изгнании. Должно быть, девушке приятно было это слышать — она разрумянилась, и в потупленных глазах, оттененных длинными ресницами, вспыхивали то нежность, то печаль, то надежда. Но она молчала, хотя, судя по жестам и выражению лица, Павел о чем-то ее просил. Наконец, она подняла глаза, и ее хорошенькое личико озарилось решимостью и любовью.

— Да, мы оба бедны, но разве это значит, что нам надо расстаться? Зачем прибавлять ко всем нашим огорчениям еще одно, — тихо сказала она и, словно устыдившись своих слов, замолчала. — Ты не представляешь себе, — поборов смущение, продолжала она, — насколько легче нам живется оттого, что мы в семье любим друг друга! Конечно, огорчений и забот у нас хватает, но зато бывают светлые и даже веселые минуты. Мы боремся с нуждой, как умеем, — отец колет дрова, мы с мамой шьем рубашки для фабричных рабочих… и не будь у нас других огорчений…

— А у тебя, кузина, есть еще какие-нибудь огорчения? — спросил Павел.

Она молчала, потупив глаза.

— Да, я страдаю оттого, что ты боишься нужды и из-за этого готов пожертвовать всем, — с неожиданной смелостью сказала она.

— Как мне горько это слышать, Роза! — воскликнул Павел. Он снова сжал ей руки и с лицом, преображенным решимостью, долго и горячо шептал ей что-то…

Наконец Роза отняла у него дрожащую руку и, вся светясь счастьем, точно на крыльях впорхнула в соседнюю комнату — болезни и горя как не бывало!

— Мамочка! — тихо позвала она.

Пани Адель прервала оживленный разговор с гостем и вышла на кухню.

— Мамочка! — шепнула Роза. — Надо бы чем-нибудь угостить графа…

— Трудную ты мне задала задачу, детка. Из пустого сосуда даже царь Соломон не наполнил бы стаканов… — с полушутливой, полуозабоченной улыбкой промолвила мать.

— Может, самовар поставить, — предложила Роза.

— Поставь, — ответила мать, — у нас есть немного чаю, но где взять сахар и хлеб?..

Роза покосилась на серебряную монетку, блестевшую на столе под лампой, но мать покачала головой.

— Нет, детка, это на завтра… Не годится сегодня угощать гостей, а самим завтра голодать… Граф производит впечатление доброго человека и не будет на нас в претензии за плохой прием.

— Еще бы! — подтвердил Павел, который услышал конец разговора. — Он скоро уйдет, ему просто хотелось с вами познакомиться.

— Чего он хотел, я не знаю, — с живостью ответила пани Адель, — но зачем вы его привели — я догадываюсь. Спасибо, что не оставили в беде, — прибавила она, протягивая руку покрасневшему Павлу.

— Не за что меня благодарить, — весело отозвался Павел и поцеловал ей руку. — Бог, которому ведомы наши тайные помыслы, видит, что я действую небескорыстно.

Сказал и искоса посмотрел на Розу, а пани Адель улыбнулась и шутливо погрозила ему пальцем. Счастье дочери и неожиданный визит богатого родственника вселили в нее смутную надежду.

Когда она вернулась в комнату, вид у нее был задумчивый. Как заговорить с графом о самом важном — о работе для мужа и для нее? Извлекать выгоду из первого же визита богатого родственника, конечно, неудобно, но положение настолько безвыходное, что она решила побороть чувство неловкости и ложного стыда.

Каково же было ее изумление, когда, садясь на прежнее место у стола, она услышала, как муж проговорил:

— То, что я сейчас скажу, может вам показаться странным и даже неприличным: к гостю не принято обращаться с такими просьбами, к тому же мы едва знакомы… Но жизнь вынуждает порой человека забывать о самолюбии и строгом этикете, — единым духом выпалил пан Вандалин и замолчал, опустив глаза и тяжело отдуваясь и сопя.

— Я хотел бы попросить у вас, граф… — начал он и снова замолчал.

На его покрасневшем лбу выступили капли пота, но он, видно, твердо решил договорить до конца и не отступил бы, если бы не Цезарий. Услышав слово «попросить», он взял его за руку и участливо сказал:

— Не надо, я все знаю! Павлик уже говорил мне, что вы ищете работу…

— Да, да! — воскликнул пан Вандалин. Его ободрил сочувственный взгляд и ласковый голос молодого графа. — Мне очень нужна работа, чтобы прокормить семью… Мы бедны, но бедность — не порок, и в том, что с нами случилось, мы не повинны и нам нечего стыдиться. А вот вынужденное безделье и моя проклятая туша день и ночь жгут меня стыдом… — Он растопырил руки, словно предоставляя гостю самому убедиться в этом, и с ожесточением продолжал: — Взгляните на меня… ведь я похож на разжиревшего борова, на бездельника, не знающего никаких забот… Раздобрел в прежние годы на даровых помещичьих хлебах… Правда, что греха таить, любил я вкусно поесть, и обеды в Квечине славились…

— Вандалин! — шепнула жена, желая прекратить поток воспоминаний о былом величии квечинской кухни.

— Да, душенька, ты, как всегда, права, — отозвался муж. — К чему вспоминать прошлое, к тому же это вряд ли интересно графу…

— Напротив, меня интересует все, что касается вас, — искренне и сердечно сказал Цезарий.

— Я сразу понял, что вы добрый, хороший юноша! — воскликнул пан Вандалин и взял его руку. — Простите, что я вас так называю, но ведь я гожусь вам в отцы…

— Прошу вас, обращайтесь со мной по-родственному, — сказал Цезарий.

Эти слова окончательно покорили сердце пана Ван-далина. Он отбросил всякие церемонии и, с надеждой глядя на Цезария, молящим голосом проговорил:

— Будьте благодетелем, найдите для меня работу в своем имении. Я могу быть управляющим… как-никак я ведь на этом деле зубы проел… Но я согласен и на более скромную должность: приказчика, гуменщика… лишь бы работать.