Страница 50 из 73
Тон простительный, если принять во внимание, как была она увлечена богоугодным чтением и какое безмерное и справедливое отвращение испытывала ко всей суете мирской.
Алоиза еще испуганней повторила свой вопрос.
Графиня не сразу решилась расстаться с горлицей и взглянуть в глаза ненавистной суете, которая грозила вторгнуться к ней в лице сына.
— Проси! — наконец сказала она и, заложив страницу закладкой с искусным изображением мадонны с рыбами, откинулась на спинку кресла, а взор устремила на дверь.
Угадайте, читатель, каким взглядом огорченная и разгневанная мать встретила сына, который без ее согласия осмелился сделать предложение девице Козодой-Заноза-Книксен? Быть может, в ее глазах были слезы, печаль, прощение, нежная мольба, взывающая к его сердцу? Или взор метал громы и молнии? Ни то, ни другое. Взгляд, каким она посмотрела на сына, был невыразителен, как будничное платье, и невозмутим, как озеро в погожий день. Только легкое недовольство сквозило, пожалуй, за обычным спокойствием и равнодушием.
Зато, какое смятение чувств отразилось на лице Цезария, когда он вошел в будуар! Уважение, преклонение, почти суеверный страх, как перед божеством, и — крайняя растерянность, чуть ли не сознание своего полнейшего ничтожества.
По трем гостиным шел он с видом довольно независимым и лихорадочно блестящими глазами, как человек, принявший твердое и нелегкое решение. Но едва переступил порог будуара, глаза у него потускнели, словно по мановению волшебной палочки, брови поднялись, отчего на гладком юношеском лбу образовались две глубокие поперечные морщины. А встретившись глазами со взглядом матери — спокойным, невозмутимым и суровым, он заторопился и, как на грех, зацепился ногой за инкрустированное перламутром низенькое креслице, стоявшее перед таким же низким столиком. Чувствуя, что ноги не слушаются его и драгоценный столик вот-вот упадет, Цезарий призвал на помощь руки, которые сами искали точки опоры с того момента, как он увидел мать.
Но ничего не помогло. Легкий столик с тихим стуком упал на ковер, и к ногам графини покатилась фарфоровая вазочка для визитных карточек, которые белыми лепестками усеяли пол. Цезарий онемел и в горестном ужасе замер над ними, как над развалинами Карфагена.
Графиня с полунасмешливой, полусострадательной улыбкой молча взирала на триумфальное вступление сына в ее покои. А когда Цезарий, немного придя в себя, кинулся поднимать столик и собирать визитные карточки, тихо и спокойно сказала:
— Laissez ceci, César Алоиза уберет. Bonjour!
— Bonjour, maman! — прошептал Цезарий и, нагнувшись, поцеловал у матери руку.
Когда он выпрямился, графиня, уже не глядя на него, неторопливо помешивала золотой ложечкой шоколад.
Цезарий остался стоять. Оба некоторое время молчали. Наконец графиня заговорила первой:
— Eh bien! Как ты провел время в деревне?
— Очень хорошо, maman, — прошептал молодой граф и, не зная, куда девать руки, хотел облокотиться на высокую подставку мраморного бюста, но, наученный горьким опытом, вовремя спохватился и остался неподвижно стоять перед креслом матери.
— Очень рада, что ты не скучал, а то я боялась, что тебе будет не хватать общества.
— Что ты, мама, — оживился Цезарий, — я очень милое общество нашел там… Чрезвычайно милое…
При последних словах голос у него дрогнул, словно скрытая, невысказанная нежность и недоброе тоскливое предчувствие шевельнулись в душе.
— Vraiment? [347] — спросила графиня. — Милое общество в таком захолустье… Вот неожиданность! Что же это за общество? Уж не деревенские ли деды да оборванные ребятишки, с которыми ты всегда любил время проводить?
Цезарий молчал со страдальческим выражением.
— Non, maman. Я был на обеде у госпожи Орчинской и познакомился там с семейством Книксен… — ответил он наконец глухим голосом, который опять задрожал и прервался, но не от страха, а от еще более тоскливого, недоброго предчувствия…
— Eh bien! Но какая связь между этими Кли… Кви. Кни…
— Книксенами, — осмелился поправить Цезарий.
— Oui, Кник…сенами, — с трудом выговорила графиня, — между этими господами и твоим приятным времяпрепровождением?..
Цезарий поднял голову. Глаза, у него блеснули.
— В их обществе я провел самые счастливые часы моей жизни, — заявил он так пылко и решительно, что графиня не могла не обратить на это внимания. Но она сделала вид, будто ничего не замечает, и, по-прежнему глядя в чашку, безразличным тоном спросила:
— Vraiment? А-а!.. — прибавила она, словно припоминая что-то. — C’est vrai[348], ты действительно писал мне об этом семействе. Qu’y avait-il là dedans? [349] Да, теперь я, кажется, окончательно вспомнила… ты увлекся какой-то девицей по фамилии Кви… Кли… Книксен…
— Дорогая мама! — сказал дрожащим голосом Цезарий. — Я люблю ее и она меня любит.
— Comment? — величественно повернув голову и изумленно глядя на сына, совершенно спокойно произнесла графиня. — Ты еще не выкинул этот вздор из головы? Mais ce sont des billevesées, mon pauvre César[350]. И прошу тебя больше не говорить со мной об этом, особенно при посторонних. Не то ты станешь посмешищем и нас опозоришь… — И будто только сейчас заметила, что сын стоит, ласково прибавила — Asseyez-vous donc, César?[351]
Но Цезарий словно не слышал ласкового голоса матери. Он стоял со скрещенными на груди руками, с болезненной гримасой на лице и глубокой поперечной морщиной на лбу. Графиня допила наконец шоколад и стала внимательно разглядывать розочку на донышке чашки.
— Я очень огорчилась, — заговорила она, — когда узнала, что с продажей Малевщизны ничего не вышло. Тебе не под силу управлять большим имением, mon pauvre César!
Цезарий вздрогнул, будто очнувшись от сна.
— Chère maman, — тихо, но твердо сказал он, — прошу тебя, chère maman, очень прошу: благослови нашу любовь…
Графиня пожала плечами.
— Mon pauvre enfant, ты уже сам взрослый и должен бы знать, что о некоторых вещах говорить с матерью неприлично…
— Как, chère maman? — удивленно воскликнул Цезарий.
— Так, — продолжала графиня, по-прежнему глядя в чашку, — молодой человек твоего возраста и положения может погрешить… очень погрешить против правил строгой морали… Я этого не одобряю, как и вообще всех грехов и пороков рода людского. Но что делать? Приходится закрывать на это глаза. У природы есть свои тайные законы, о существовании которых я, к сожалению, знаю. Enfin[352], хвалить я этого не хвалю, но могу понять, que vous pouvez faire d'une mademoiselle Кли… Кви… Книксен… votre… maîtresse[353]. Но с матерью об этом говорить и, вдобавок, просить еще ее благословения — смешно и неприлично.
Цезарий недоумевал. Вдруг он выпрямился и с заблестевшими глазами воскликнул:
— Да нет же! Нет, chère maman, ты не поняла меня, я вовсе не это имел в виду…
— А что же? — с притворным удивлением спросила графиня. — Не понимаю…
Бледное, застывшее лицо Цезария залил яркий румянец.
— Chère maman, — дрожащим голосом начал он, и глаза его загорелись негодованием.
Но тут открылась дверь, и камердинер доложил о графе Августе.
— Проси! — отрывисто бросила графиня и спросила сына:
— А как со строительством часовни в Помпалине — скоро она будет готова? Я просила тебя ознакомиться с работами и подробней рассказать мне, как обстоят дела. Мне передавали, будто угловая башня слишком высока; это нарушает симметрию и портит общее впечатление. Тебе так не показалось?
347
В самом деле? (фр.)
348
Верно (фр.).
349
Так в чем там было дело? (фр.)
350
Но это же совершенная нелепость, мой бедный Цезарь (фр.).
351
Может быть, вы присядете, Цезарь? (фр.)
352
Словом (фр.).
353
что вам хочется сделать эту мадемуазель… моей любовницей (фр.).