А... В... С

Умолк голос последнего свидетеля. Когда наступила тишина, Иоанна медленно подняла взор на присутствующих, занимавших половину зала. Все молча сидели на скамьях и внимательно следили за ходом дела. В пестрой и неподвижной в эту минуту массе людей выделялся один человек, который не сидел, а стоял. Чтобы лучше видеть все происходящее в зале, он встал за рядами скамеек на маленькое возвышение и так плотно прижался к стене, словно прирос к ней. Иоанна с изумлением впилась в него глазами. Это был ее брат, но выглядел он не так, как всегда. Худые руки он скрестил и крепко прижал к груди; на белом как полотно лице пламенели два красных пятна, они заливали щеки и подступали к самой оправе его темных очков. Он часто дышал, рот его был полуоткрыт, что, впрочем, случалось с ним нередко, но сейчас эта характерная для него черта казалась ей не признаком равнодушия или апатии, как раньше, а проявлением глубокого страдания. С напряженным вниманием выслушал он краткую, но суровую обвинительную речь прокурора и запутанную, произнесенную заплетающимся языком речь адвоката. Затем председатель суда обратился к Иоанне, заявив, что ей предоставляется последнее слово, и спросил, что она может и хочет сказать в свое оправдание.

За высоким тяжелым барьером скамьи подсудимых снова поднялась худенькая белокурая девушка в черном платье. Она стояла, опустив глаза, стояла спокойно, только тихий голос ее чуть дрожал:

— Я учила детей, и мне казалось, что я поступаю хорошо…

Но вдруг в ее лице произошла разительная перемена. Какое-то новое чувство бурно вспыхнуло в ней, она подняла голову, глаза ее блеснули, губы вздрогнули, и, как бы исправляя только что сказанное, она громко, отчетливо произнесла:

— Я уверена, что поступала хорошо.

Очевидно, она не знала закона, но незнание закона никого не оправдывает. Она, безусловно, была виновна. Однако — удивительное дело — председатель суда почему-то не сразу встал, чтобы удалиться вместе со своими коллегами в комнату совещаний, он некоторое время сидел неподвижно, слегка приподняв голову и пристально всматриваясь в подсудимую. Что же выражал его взгляд? Этого никто из присутствовавших в зале не мог бы сказать, так как председатель суда сидел слишком далеко от них. Смотрели на нее и другие члены суда, причем один из них сильно нахмурил брови. Продолжалось все это минуту, быть может две, после чего судьи встали и удалились на совещание. Они долго не возвращались. Публика стала, проявлять нетерпение: казалось бы, дело несложное, простое, закон ясен, доказательства налицо, даже сама подсудимая не опровергала фактов. Почему же так долго длится совещание?

Но вот судебный пристав объявил зычным голосом:

— Суд идет!

Все поднялись с мест, стараясь не производить шума. Председатель суда, стоя вместе с другими судьями у стола, покрытого красным сукном, начал читать приговор. Все обратили внимание на то, что теперь голос его звучал уже не так громко, как раньше.

— Двести рублей денежного штрафа или в случае несостоятельности три месяца тюремного заключения.

Судебное заседание окончено. Публика расходится. Юристы, собравшись небольшими группами, шепчутся по поводу того, что приговор, в сравнении со статьей закона, вынесен мягкий, очень мягкий. Если бы судили по всей строгости, наказание было бы гораздо более тяжким.

Но ведь мягкость и тяжесть наказания понятия весьма условные. Так, вероятно, думал Мечислав Липский, потому что, выслушав приговор, он не шелохнулся, попрежнему стоя у стены и скрестив на груди руки. Проходивший мимо чиновник в мундире с узенькой золотой нашивкой у ворота, увидев его, остановился. Очевидно, он был знаком с Липским, так как сочувственно улыбнулся и заговорил с ним:

— Ну что ж, Мечислав Зыгмунтович? Все окончилось лучше, чем можно было ожидать. Судьи ведь тоже люди. А как вы решите? Штраф или арест? Завтра утром я сам приду к вам. Но советую, лучше заплатите… Двести рублей не бог весть какие деньги, а барышню жаль…

И чиновник пошел дальше. Тогда Мечислав оторвался от стены и кинулся к выходу. Сослуживцы хотели было задержать его и что-то сказать, может быть дать совет… Но глаза его так горели, что даже темные очки не могли скрыть их блеска, а острыми локтями он расталкивал всех вокруг. Так он пробился в светлую галерею с длинным рядом огромных незавешенных окон, по которой медленно продвигалась публика, затем вместе с другими стал спускаться по лестнице. Тут он огляделся по сторонам и в нише одного из окон увидел Иоанну. Она стояла там, вероятно поджидая его, а может быть, не имея сил и мужества протолкнуться сквозь толпу. В эту минуту она следила за группой лиц, находившихся уже в противоположном конце галереи. Это были две женщины и мужчина — известный всему городу красавец доктор Адам, к которому дамы относились с особым расположением. Как и многие другие, он приехал сегодня послушать интересное судебное дело, и не трудно было заметить, что он взволнован и огорчен. Однако, когда одна из его спутниц, высокая, нарядно одетая девушка, улыбаясь, заговорила с ним, он тоже улыбнулся и еще на верхней площадке лестницы поспешил взять ее под руку. В то же мгновенье Иоанна почувствовала, что кто-то дернул ее за рукав, и увидела Мечислава; он нагнулся к ней и быстро прошептал:

— Ступай домой. Я сейчас идти с тобой не могу. У меня важные дела в городе. Вернусь часа через два. А ты ступай домой.

Глаза его все еще горели. Глядя на сестру и крепко пожимая ей руку, он добавил:

— Не бойся… только не бойся… не бойся ничего!..

Несколько часов спустя Мечислав Липский, едва держась на ногах от усталости, поднимался по лестнице в свою квартиру. Он медленно прошел через кухню в смежную с ней комнату и с громким стоном опустился на старомодный жесткий диван. Ом был так утомлен, что лицо его снова стало бледным, как всегда… Задумчивый, печальный, потирал он узкой белой рукой свой нахмуренный лоб. Он даже не удивился, что Иоанны не было в кухне. Вероятно, она спустилась во двор к прачке или ее увела к себе на весь день почтенная Рожновская.

Однако Иоанна была в кухне, но она сидела в темном уголке и ее не было видно за высокой спинкой кровати. Когда вошел брат, она не вскочила с места, как бывало, чтобы поздороваться с ним и спросить, не нужно ли ему чего-нибудь. Быть может, она все еще не могла прийти в себя или была немножко обижена тем, что он так поздно вернулся. Через несколько минут она все-таки встала и тихо вошла в комнату.

— Разве ты дома? Где же ты была? — спросил Мечислав.

— В кухне. Ты меня не заметил. Рожновская присылала за мной, просила, чтобы я провела у нее остаток дня, но мне не хотелось… Я думала, ты скоро вернешься… а ты задержался…

— Да, да! Задержался… — ворчливо подтвердил канцелярист.

Равнодушие брата к ее участи, повидимому, больно кольнуло Иоанну. Она стояла в двух шагах от него, скрестив руки; на ее бледном, худеньком лице блестели глубоко запавшие, грустные глаза.

— Я думала, ты захочешь поговорить со мной в последний день… перед разлукой…

— Какой последний день? Какая разлука? — снова проворчал брат.

— Неужели ты забыл, что завтра меня отведут в тюрьму?

По лицу ее пробежала нервная дрожь, но она продолжала:

— Три месяца — довольно долгий срок… Да и потом, наверное, я уже не вернусь к тебе, а постараюсь найти где-нибудь работу… Надо, стало быть, позаботиться о твоем хозяйстве. Сегодня вечером я составлю точную опись твоего белья и одежды, чтобы ты знал, что у тебя есть, иначе тебя будут обкрадывать. Договорюсь с матерью Костуся, чтобы она каждое утро приходила убирать квартиру и ставить самовар. Дома тебе уже не придется обедать, ведь готовить будет некому. Впрочем, я зайду на минутку к Рожновской, спрошу, не согласится ли она давать тебе обед. Будешь ей платить… Для тебя это будет полезнее, чем еда в ресторане… Ты и без того часто хвораешь… Когда вечером сядешь за работу, лампу зажигай осторожнее, не забудь, а то она у тебя обычно коптит и в комнате полно чаду, а это так вредно для твоих глаз… В кладовке возле кухни есть масло, крупа и мука, а в погребе запас картофеля и овощей… Если будешь обедать у Рожновской, отдай ей все это. Таким образом ты сэкономишь немного денег…