Страница 20 из 70
— Выходит, они воры! Их надо в тюрьму, — пытался восстановить справедливость Петрик.
— Тоже сказал: «в тюрьму», — безнадёжно махнул рукой Олесь. — Так они тебе и захотят сидеть в тюрьме! Они богатеи, они любого судью подкупят.
— Моя бабушка говорит, после бога — деньги первые, — вздохнув, добавил Василько.
— А бога никакого и нету, — бесстрашно заявил Олесь.
Василько с ужасом отступил на шаг и неистово закрестился.
— Бога нету, — уже громче повторил Олесь. — Его попы и паны выдумали.
Как всегда, Петрик захотел полной ясности. Он спросил.
— Зачем выдумали?
Вопрос как будто короток и ясен, но Олесь теряется. Ведь отец, заспорив с соседом, утверждал только; одно — попы и богатеи выдумали бога. А зачем им это понадобилось, отец не сказал.
Горящие нетерпением глаза Петрика смотрят в упор и смущают Олеся.
— По-моему, бога выдумали… — Олесь запнулся на мгновение, а потом твёрдо выговорил: — Чтобы, его боялись.
И Петрик признал, что это на самом деле так.
— Угу, — сказал он. — Там, на Краковской улице, угол Армянской, где мы раньше жили, есть Юлька… Она сестра Франека… Так эта самая Юлька меня всегда пугала: «тебя бог покарает!»
— О, видишь, — встрепенулся Олесь. — А он не покарал? Не покарал? Выходит, и вправду, что выдумали.
— А тебя взял и покарал, — чуть слышно бурчит Василько. — Твоя мама умерла?
— Она… от воспаления лёгких… У нас денег не было, чтобы доктора…
Глаза Олеся сразу наполняются слезами. Крепко сжав губы, сгорбившийся, решительный, он бежит к воротам.
— Это он опять на Лычаковское кладбище… Там его маму похоронили, — жалостливо говорит Василько и мчится вслед за другом.
Петрик остаётся в горьком одиночестве, посреди захламлённого двора, где нагло шныряют голодные крысы. Некоторое время Петрик отважно охотится за крысами, стараясь угодить камнем в какую-нибудь из них. Но это занятие внезапно прерывает толстенная усатая дворничиха, обзывая Петрика висельником-разбойником, который вздумал перебить все стёкла в её комнате.
Это была возмутительная ложь. И Петрик, совсем как это делал муж дворничихи — извозчик, солидным баском заявил:
— Не бреши, старая кляча!
Возмущённая дворничиха огрела малыша по спине и поволокла упирающегося Петрика в подвал на расправу к матери.
Но мама не побила Петрика, а сказала дворничихе:
— Пускай ваш муженёк при детях попридержит язык.
Дворничиха не стала отрицать, что у её мужа поганый язык. А кулаки у этого беса ещё похлеще. И даже заплакала, показав маме синяки на шее.
Стало жалко дворничиху, и Петрик сказал:
— Я больше не буду, тётя. Добре?
Растроганная дворничиха, дыхнув луком на Петрика, поцеловала его в головку, пообещав занести пирожок с мясом.
Однажды утром, когда Петрик, ничего не подозревая, спал себе спокойно, а мама и Ганнуся во дворе выколачивали на снегу ковры владельца лома, стряслась настоящая беда.
Петрик проснулся от того, что ему вдруг стало нечем дышать. Присев на топчане, он принялся отчаянно тереть кулаками глаза, спросонья никак не понимая, где он находится. Вокруг было темным-темно как ночью. Петрику стало страшно.
— Ма! — вздрогнув, позвал он.
Тишина.
— Ма-а-а! — не своим голосом крикнул Петрик, чувствуя, что задыхается.
В эту минуту кто-то загремел ключом в замочной скважине, распахнулась дверь, и Петрик узнал испуганный голос сестрёнки:
— Боже… Петрик, братик!
— Тут я!.. Тут… — громко заявил о себе Петрик и выбежал, раздетый, босой, на цементный пол коридора.
Махая руками, словно на её напала туча растревоженных ос, Ганнуся бросилась в темноту, где гудела керосинка, с трудом потушила её, вся чёрная, страшная, выскочила обратно в коридор. Схватив на руки Петрика, она тискала его, целовала, приговаривая:
— Бедненький ты мой… Чуть не задохнулся? Головка у тебя не болит?
— Ганнуся, — дрожа от холода, спросил Петрик, — что теперь будет?
— Надо всё вытряхивать, — едва не плача, говорит Ганнуся. — А чтобы нашего хозяина черти забрали!
«Правильно, так ему и надо!» — мысленно соглашается Петрик.
Живут себе домовладелец с женой в четырёх просторных комнатах, а в каждой комнате у них есть кафельная печка под цвет стен. И белая печка, и золотистая, розовая и голубая… Даже в кухне есть большая синяя кафельная плита с медными каёмками!
Петрика мама начищает эти каёмки, а ещё медные краны и дверные ручки мелом, чтобы они лучше блестели… Конечно, домовладельцам не холодно! И кошкам ихним тоже тепло! Кошек у пани хозяйки аж пять штук! Мама старается, наващивает паркетный пол, чтобы он блестел, как зеркало, а кошки кругом пачкают. Домовладелица их и не думает наказывать. Она целует их в морду и купает.
Пусть радуется, что ей с кошками не надо тащиться в баню на Старый рынок, а то бы её оттуда турнули как следует…
Но у этих панов есть своя баня прямо в квартире. Там они сами купаются в белой кафельной ванне и своих кошек купают.
Под новый год мама много белья стирала у домовладельцев, и вот тогда она тайком выкупала Петрика в ванне. Мама открутила оба сверкающих краника, и на голову Петрика полился тёпленький дождик. Ой, до чего хорошо!
Вот если бы так купаться, то Петрик согласен хоть каждый день. Это совсем не то, что в бане на Старом рынке, где пол такой склизкий от грязи — убиться можно! Вечно там падаешь и до крови сдираешь коленки.
Или вот, жди целый час, пока освободится шайка, будто не холодно стоять голому.
Со всех окон дует, зуб на зуб не попадает. Вот и простуживаешься. Лежи потом с компрессом на горле, а голова как болит! И мама горюет: «Ох, горюшко моё, опять к нему прицепилась ангина…»
Голос сестры вырывает Петрика из раздумья.
— Ай-ай, весь ты закоптился, — вздыхает Ганнуся, надевая на голову озябшего Петрика картузик. — И где я тебя теперь вымою?
— Ты тоже в саже, — замечает Петрик.
— Думаешь, сама не вижу? — вздыхает Ганнуся, готовая заплакать от досады.
Именно в этот момент в коридорчик влетел Олесь.
— Хо, Петрик! Что у вас тут, пожар?
— Тихо, — прицыкнула на него Ганнуся. — Какой тут пожар?..
— Керосинка накоптила, — печальным голосом добавляет Петрик, — видишь, какой я прокопчённый? Чуть не задохнулся.
Подумать только! Маленькая, казалось, совсем безобидная керосинка, а что натворила…
Вот уже около часа в эдакую морозную стужу окошко настежь распахнуто. Мама и Ганнуся сметают чёрную мохнатую копоть, обильно осевшую на потолке и стенах, вытряхивают в коридоре вещи. Петрик и Олесь усердно стараются им во всём помочь и со всех ног бросаются выполнить то одно, то другое распоряжение. В каморке невообразимый беспорядок и холод.
— Управимся, сходим в баню, — устало роняет Дарина.
— Не-е… Не хочу в ба-а-аню, — хнычет Петрик.
— Сегодня суббота, я тоже пойду в баню, — говорит Олесь.
Петрик стихает.
— А ты спроси нашего замазуру, Лесик, может, он тебе составит компанию? — усмехается Ганнуся, поправляя косынку, сползшую на затылок. Сестрёнка уже знает: Петрик пойдёт за Олесем не то что в ненавистную баню на Старом рынке, а хоть на край света.
Глава тринадцатая. Его тётя
К Петрику в каморку забежал Олесь и, обдавая друга сияющим взглядом, протянул бумажный кулёк, пахнущий необыкновенно аппетитно.
— Тут чего?
— Тётя мне гостинец принесла.
— Ух, ты-ы…
В кульке оказалось три великолепных яблока, двенадцать конфет в серебряной обёртке и четыре подрумяненных пирожка, начинённых ливером.
Кто-то робко постучался в дверь.
— Прошу! — солидно крикнул Петрик; он с утра один хозяйничал в каморке.
На пороге стоял Василько.
Петрик широким жестом — мол, прошу, прошу, Василь, — предложил ему сесть на единственный здесь стул и, подмигнув, показал глазами на стол.
Кровь прилила к бледным щекам Василька и ют-час отхлынула.
— Хлопцы… это всё ваше?