Страница 10 из 17
На третий день, только на третий, в Берлине появилось сообщение о побеге государственного преступника, агента английской разведывательной службы. За поимку предлагалось вознаграждение в три тысячи марок. Давались сведения о его внешности, манерах, перечислялись особые приметы. К ним, в частности, относились вьющиеся волосы, тонкая стрелка усов над припухлой верхней губой, удлиненная мочка правого уха. Не много для опознания человека, одетого в военную форму, такую обычную для тех лет. К тому же форму офицера СС. Кто станет присматриваться к обладателю знака на правой петлице кителя, сам вид которого вызывает страх у цивильного немца.
Видимо, поэтому в первую неделю после побега в полицию не поступило ни одного сигнала. Не побеспокоили дежурного и в следующие семь дней, если не считать лепета какой-то полоумной старухи, интересовавшейся, действует ли еще пункт извещения, предусматривающий выплату трех тысяч марок за обнаружение беглеца. Когда дежурный подтвердил, что действует, старуха пообещала внимательно присмотреться к одному молодому человеку, ежедневно проходящему мимо ее окон и строящему гримасы собачке, сидящей на подоконнике.
Потом вдруг стали сыпаться сигналы со всех концов Берлина. Английского агента видели у кассы метро, на Данцигерштрассе, в самом центре, на коротенькой Музеумштрассе, у Гроссе Мюггельзее, где уже не действовала лодочная пристань, а только принимал случайных посетителей летний ресторан, на станции Ноекельн, по дороге в Потсдам у стойки пивного кабачка. Все торопились получить три тысячи марок или хотя бы часть этой суммы за бдительность и верность рейху. Но полиция не оплачивала верноподданнические чувства, ей требовался сам агент, человек с усиками и кудрявыми волосами. Месяц продолжался ажиотаж, затем пыл берлинцев стал спадать. Тогда появилось повторное извещение, в котором беглец назывался очень опасным преступником. Как бы между прочим сообщалось, что место, откуда он бежал, имеет секретное значение. Вознаграждение за поимку увеличивалось до пяти тысяч марок. Берлинцам это показалось лотереей без выигрыша, и они, как люди безусловно практичные, отнеслись равнодушно к новому извещению. Даже полоумная старуха не откликнулась на призыв полиции.
— Вы знали о трех тысячах марок, обещанных за выдачу Исламбека?
Словоохотливый Фельске почему-то смутился и замолчал. Нужен был совет фрау Кнехель, к ней он и обратился взглядом.
— Знали, конечно, — твердо и спокойно ответила за мужа хозяйка. — Но мы не глупы, чтобы совать голову в петлю.
— Да, зачем совать в петлю голову, когда господин гауптштурмфюрер уже накинул ее и стягивал потихоньку. — Фельске потрогал собственную шею ладонью, словно отыскивал следы веревки, когда-то заменявшей воротник.
— Три тысячи все-таки больше, чем сто марок. К тому же полиция увеличила вознаграждение до пяти тысяч…
— А кто их получил? — в ответ спросил хозяин. — Кто? Этими извещениями во время войны, извините, пользовались в сортирах.
— Ты не то говоришь, Томас, — напомнила мужу фрау Кнехель.
Фельске сунул в рот давно потухшую трубку и потянул в себя аромат продымленного табака.
— Я говорю не то, а что я говорю? На шее у нас была петля.
— Вот, вот, — одобрила фрау Матильда.
— Ох, эта петля, — горько вздохнул Фельске. — Я чувствую ее до сих пор. Мы не могли интересоваться нашим постояльцем из-за этих несчастных ста марок. Когда появилось объявление, капитан привез нам его сам и повесил на дверях гаштетта. Вы представляете себе такую наглость. Преступник сидит в моем доме, а у входа красуется призыв к его поимке. Нет, вы не представляете себе этого. Он не только повесил проклятую бумагу, но еще и сказал:
— Если какой-нибудь болван захочет заработать три тысячи марок, он их получит полностью у апостола Павла. Об этом я сам побеспокоюсь.
Вы, надеюсь, поняли, на что намекал капитан из управления СС. И это еще не все. Он добавил:
— Господин Фельске, вы лично будете отвечать за безопасность вашего постояльца. Передайте милой фрау Кнехель, что она может спать спокойно и совершенно не думать о деньгах — их нет ни в гестапо, ни в полиции.
В конце беседы господин гауптштурмфюрер вдруг обнаружил в моей черепной коробке мозги.
— Фельске, вы умный человек, — сказал он. — Запомните — это объявление не для немцев…
Я думаю, капитан ошибся относительно моих умственных способностей, до сего дня мы с Матильдой так и не поняли, для кого было написано объявление. Для кого?..
— Томас, ты опять говоришь не то, — вмешалась фрау Кнехель.
— Нет уж, — вдруг обрел мужество Фельске. — Я говорю именно то. Капитан накинул нам на шею петлю и так затянул, что дышать стало невозможно. Мы должны были не только кормить и поить своего квартиранта, но еще и оберегать его покой. Люди ходили в гаштетт пить пиво и кофе, интересовались преступником и тремя тысячами марок, а я, как идиот, изображал из себя бессребреника и призывал не думать о благе в этом грешном мире. Фриц Шлегель как-то сказал мне: «Что за постоялец у тебя, Томас, сдается мне, что он кудрявый и носит усики». «Господь с тобой, — ответил я. — У него не то что на губе, но и на голове нет волос… К тому же он унтерштурмфюрер СС и сам прислан сюда искать преступника». По поводу отсутствия волос Шлегель усмехнулся, а вот звание офицера СС его привело в уныние. «Ты уж, Томас, не передавай ему этого разговора…»
В общем, с появлением в моем доме постояльца, жизнь наша превратилась в муку. Лейтенант не сидел на месте, вставал утром, пил кофе и отправлялся невесть куда. Возвращался к обеду, отдыхал и снова — в путь. Вечером тоже не торопился лечь спать, совершал прогулки по лесу и дороге. Он гулял, а Фельске должен был заботиться о его безопасности — так наказал капитан. Иногда к унтерштурмфюреру приходили гости, похожие на него, пили вино и даже шнапс. Денег у них было много и желаний не меньше. Однажды потребовали, чтобы я пригласил для них девушек. Черт знает что такое! Фельске превращался в содержателя публичного дома. Нет, хватит, решил я…
— Наше дело основано моим покойным отцом, — обидчиво заметила фрау Матильда. — Сорок лет наши двери гостеприимно распахнуты для почтенных господ. Тут все знали старого доброго Кнехеля и даже меня в память об отце называют, как вы заметили, фрау Кнехель. Доброе имя не забывается…
— Именно, — подхватил обиду жены Фельске. — Пусть гестапо, пусть СС, пусть тюрьма, но дальше терпеть муки из-за каких-то ста марок мы не будем. Поеду в Берлин, найду капитана и потребую, чтобы он убрал своего унтерштурмфюрера…
Бог свидетель, намерение мое было твердым и уж, поверьте, своего Фельске добился бы. Но тут произошло неожиданное, сама судьба вынесла приговор…
— Я молилась, — со слезой в голосе произнесла фрау Матильда. — В ту ночь я молилась…
Старый, потрепанный «оппель» затормозил у самого поворота на Потсдам и тут притих. С включенным мотором машина стояла минуть десять, пропуская летящие мимо грузовики. Она казалась брошенной — ни внутри, ни снаружи не примечались огни, никто не выходил из «оппеля», никто не опускал стекла и не открывал дверцы. Потом мотор ожил, выбросил облака таза, попятил машину к кромке бетона. Здесь она снова задержалась, с трудом переползла выступ на обочине и скатилась на траву.
Шел плотный, тихий, ни на минуту не стихающий осенний дождь, такой обычный для берлинских пригородов в это время года. Трава была не только мокрой, она тонула в высокой воде, не успевающей впитаться в перенасыщенную влагой землю. По обильной мокрети машина проследовала до первого ряда деревьев, наткнулась на них, осторожно обошла, углубилась в лес. Но не намного. На первой же полянке остановилась и утихла. Теперь дверца, наконец, отхлопнулась и, пригибаясь, из «оппеля» вылезли два человека.