Берлинское кольцо

Вторая пуля взвизгнула где-то рядом. Нет, Дитрих все равно убьет его. Живые не нужны — ясный до жути вывод.

Все-таки лучше бежать. Какое-то действие, борьба за жизнь… И парк впереди темный, манящий, обещающий спасение. Еще минуту или даже час можно жить, дышать…

Но он не побежал. Он не успел броситься за деревья.

Ораниенбург! Самое главное… Почему самое главное и для кого самое главное? Для Исламбека оно ничего не значит, это слово. Просто слово, как тысячи других. Может быть, для Берга — он назвал его в ту ночь и объяснил, что надо запомнить.

Первые секунды после укола в глазах подследственного стоял туман. Они поблекли и, кажется, застекленели. Но только первые секунды. Затем взгляд стал постепенно яснеть и уловилась мысль — живая мысль. Ее подстерегал Дитрих, подстерегал как ловчий и тотчас накинул силок.

— Куда вы шли?

Для Саида голос штурмбанфюрера прозвучал тихо, откуда-то из глубины выплыл неясным звуком, едва коснулся слуха и померк. Осталось лишь короткое: «Куда?»

Нелепый вопрос. Ненужный. Есть что-то главное, самое главное, сказанное Бергом, Почему не спрашивает об этом главном Дитрих. Пусть потребует, и Саид, возможно, вспомнит. Заставит себя вспомнить.

Стук пальцев по столу. Их тоже слышит Саид: четкие, глухие удары.

— Куда?

В четыре часа прозвучал этот вопрос. И уже не смолкал больше в течение многих дней. Ответ был дан тогда же, в первую ночь, тяжелую и невероятно долгую. Длилась она долго не только потому, что время, предназначенное для ранней весны, растягивало эту половину суток, но и потому, что задрапированные наглухо окна не впускали уже родившееся утро в дитриховский кабинет — здесь была ночь, всегда ночь.

— Я шел домой… на Шонгаузераллей…

— Сегодня шли на Шонгаузераллей… Могу поверить. И даже верю, — наблюдая со стороны за борьбой Саида с забытьем, произнес спокойно Дитрих. Врач Фиттингоф стоял тут же, готовый в любую минуту прийти на помощь раненому с новой дозой возбуждающих средств. — А завтра? Куда вы пошли бы завтра? Впрочем, завтра было бы поздно. И вы догадываетесь, почему.

Этого не знал Саид. В документе, который оказался у него, стояла, видимо, какая-то дата, определенная, имеющая значение, но он не знал, не мог знать ее: ведь пакет попал ему в руки запечатанным, и таким же запечатанным его отобрали при аресте.

— Нет, не догадываюсь.

Ответ устраивал Дитриха. Затевая всю эту провокацию с похищением бумаг из сейфа, он побаивался предупреждающего шага противника, а что, если копия была снята до того, как Надие Аминова сожгла документ, если все это лишь маскировка, попытка ввести в заблуждение гестапо. Исламбек не знает даты, следовательно, бумага не побывала еще в чужих руках. Успокаивающая деталь.

— Допустим, — согласился Дитрих. — Но пойти все же вы должны были… Так куда же?

— Никуда.

Штурмбанфюрер не любил, когда подследственные прикидывались дурачками — это унижало его. Он сразу же пресекал всякую попытку уйти от ответа примитивными способами.

— Вы поняли мой вопрос?!

— Конечно… И все же повторяю — мне не надо было никуда идти.

Минуту назад штурмбанфюрер намеревался грохнуть кулаком по столу — удар мог бы отлично подействовать на арестованного. Всегда действовал отлично. Но на этот раз Дитрих не опустил руку, вообще не сдвинул ее с места. Ему не нужны были угрозы. Он сделал открытие. И настолько интересное, что заторопился объявить его.

— Вы не должны были никуда ходить. Даже больше, вам незачем ходить.

— Незачем… — подтвердил Исламбек и откинулся на спинку стула. Бодрящая волна схлынула, и он снова почувствовал дурманящую слабость.

— Фиттингоф! — крикнул Дитрих. Испуганно крикнул, словно боялся, что врач не успеет удержать жизнь в теле арестованного. Крик выдал нервозность Дитриха, надобности в понукании не было — врач сам заметил предобморочное состояние Исламбека и бросился к нему со шприцем.

Это было больно чувствовать, как в усталое донельзя тело вгоняют огромную иглу с широким просторным жалом. Боль продолжалась, пока густая золотистая жидкость расходилась по жилам, пока шла внутри борьба между покоем и движением. Движением мысли, чувств. Из тишины, из бесконечности, из какой-то вязкой глубины слышится снова голос Дитриха.

— Вам не нужно никуда ходить.

Он утверждает и одновременно спрашивает. Низкий, жесткий, такой же неприятный, как уколы шприца, голос штурмбанфюрера. От него больно — все, что тревожит, наносит боль, — поэтому Исламбек собирает силы, те самые силы, которые дал ему Фиттингоф, и отвечает, стараясь избавиться от нависшего над ним звука.

— Меня найдут.

Только короткое мгновение стояла облегчающая тишина, и снова боль.

— Кто?

Скорее избавиться от Дитриха:

— Не знаю.

Гестаповец верит. Как ни странно, верит, даже пытается помочь Саиду узнать неведомое.

— Прежде кто находил вас?

Саид называет всех, и в то же время — никого. Дитриху не нужны ни Вали Каюмханы, ни Баймирзы Хаиты, ни Людерзены, ни Мустафы Чокаевы. Дитрих выслушивает весь этот перечень фамилий и должностей с гримасой раздражения. Ему нужны настоящие сообщники Исламбека. И когда Саид наконец вспоминает Надие Аминову — секретаря и переводчицу гауптмана Ольшера, гестаповец перестает кривить губы и настораживается. У нее, у переводчицы, Дитрих обнаружил при обыске документ, правда, почти сгоревший, но сыгравший главную роль во всей этой истории. От переводчицы потянулась цепочка к другим лицам. Потянулась и сразу же оборвалась. Оборвалась на Азизе Рахмане — теперь тоже мертвеце. Упоминание имени переводчицы восстанавливало цепочку. Дитрих ухватился за Надие. И пришлось отдать ее этому жадному, грубому гестаповцу. Отдать единственное близкое существо, пожертвовавшее собой ради Исламбека. Это было тяжело делать. Саид испугался, едва только возникла необходимость жертвы. Не живую, пусть не живую, но согревавшую его здесь все эти месяцы заключения, ввести в камеру пыток Дитриха. Да, он будет терзать ее имя, память о ней, мучить Надие оскорбляющими намеками, словами, своим любопытством полицейского и циничностью следователя. Он будет беспощаден ко всему, что дорого Саиду. И ничто не способно предотвратить этих пыток, если даже сам Дитрих проявит осторожность и мягкость — такова закономерность следствия.

Сердце Саида захолодело, когда гестаповец повторил имя Надие. Повторил бережно, словно боялся ошибиться. И в то же время принял тайну с алчностью изголодавшегося зверя. Вцепился в нее и ждал, когда, наконец, Саид выпустит ее.

Саид простился с Надие. Чувством покаялся перед ней в совершенном: другого выхода не было. В той дороге к главному стояла она.

А дорога оказалась тернистой. Не только Дитрих, он, Саид, терзал Надие. Называл то, что она никогда не делала, чего не могла делать — ведь она была всего-навсего переводчицей, маленьким винтиком в этой эсэсовской машине, тихой милой фрейлен. Перед Дитрихом она предстала как доверенное лицо бывшего руководителя эмигрантского правительства Туркестана Мустафы Чокаева, как агент английской секретной службы. К ней Чокаев направил Исламбека, от нее он получал задания и, в частности, последнее. Они разделили операцию на два параллельных хода. Если Надие не удастся добыть документ, задачу осуществит Исламбек. Она предполагала трагический исход дела и за день до того печального случая передала по телефону координаты связи Саиду. Вот они: «Второй километр у поворота на Потсдам. Там найдут Исламбека. Кто! Имена не названы. Их, кажется, не знала и переводчица…»

Легенда не многословная. Пространными были подходы к ней, уточнения всех деталей «биографии» Исламбека, начиная с родного дома и кончая появлением в Берлине. Дитрих проявлял педантическое любопытство ко всему, что касалось прошлого Исламбека, возвращался то и дело назад, сверял, уточнял. Исследование «биографии» грозило затянуться надолго, если бы Саид не обронил главное. Самое главное.

Это произошло на десятый день пребывания Саида в гестапо.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.