Страница 48 из 144
Все были так поражены этим явлением, что почти не заметили, как вслед за Любой показалась невысокая фигура Матвея Петровича Миусова с радостным и растерянным лицом, который, поклонившись с порога всей компании, подошел мимо Валентины прямо к бесчувственному Родиону Павловичу, пожал тому руку и начал говорить, не замечая, что едва ли кто-нибудь его слушал. Его сбивчивая словоохотливость уже показывала, в какой степени возбужденья он находился. Несмотря на то, что в комнате было довольно прохладно, Матвей Петрович поминутно отирал пот большим цветным платком, которым сейчас же затем неумело обмахивался, будто флагом. Люба молча целовала руку Павлу, все другие тоже безмолвствовали, так что речь гостя раздавалась так, будто в комнате, кроме него, никого не было.
— Дела-то какие! Подумайте, Родион Павлович! Сколько лет возил я Любочку по докторам, ничего не помогало. А тут: раз, два — и готово дело. Вы меня простите великодушно, что я так не скрываю своей радости, когда у вас в доме такое несчастье. Ведь Павлуша и нам не чужой. Но что поделаете: я — отец. Скажу вам больше, я до сих пор, до самой той минуты, когда Люба закричала, не понимал, что значит быть отцом. Не чувствовал… Жалел, скорбел, но не чувствовал, а теперь до слез почувствовал… Я сводил счета в кабинете, Люба в соседней комнате сидела; вдруг слышу, кричит, так, знаете, кричит, как при падучей кричат, не своим голосом, каким-то звериным, но будто это-то и есть самый наш настоящий голос, только мы его никогда не подаем. Вхожу… вижу, стоит она дыбком у креслица, шатается, плед — у ног, и говорит: «Скорей, скорей, папа, идем! Павлуше худо!» Как я в первую минуту не сообразил, что чудо произошло, то я только шибко испугался, как бы она не свалилась. А она старается плед от ног отбросить, на меня не смотрит, руки распростерла и все повторяет: «Скорей, скорей, папа, а то мы опоздаем, и большое несчастье может произойти». Я плед убрал и не удержался, ножки ее бедные поцеловал. А ей все не терпится; раз шагнула, два — и пошла, пошла. Только тогда я уразумел, бросился в угол к иконам, повалился на колени, воплю: «Слава тебе, Господи», а она дошла до середины зала и остановилась, боится дальше идти. Сама кричит все время: «Папа, да где же ты? Господи, нужно торопиться: посылай скорей за извозчиком!» Так я был расстроен и восторжен, что, кажется, попроси в ту минуту кто угодно у меня хоть пятьсот рублей, дал бы без всякой расписки! До чего человек может восхититься! Хорошо, что никого не случилось, а то бы после волосы на себе рвал. Да знаете ли что? я бы, пожалуй, и после не раскаивался в том, что сделал бы в ту минуту…
Матвей Петрович умолк среди общего молчания.
Родион Павлович, к которому тот все время обращался, не подавал никаких признаков не только какого-либо внимания, но даже просто того, что он слышит то, что ему говорят.
Наконец раздался голос Любы. Она начала шепотом, с половины фразы, так что можно было подумать, что она все время что-то про себя говорила и только теперь услышали ее:
— Что теперь я буду делать? моя злоба сломлена, а доброй я еще не научилась быть, я просто лишена той силы, которая у меня была… Так пасть! Боже… Я была калекой и считала себя неуязвимой для той любви, которую так свысока презирала. Теперь я знаю, открыл мне Господь мою слабость, мою немощь и вернул здоровье. И кого же, кого же я полюбила?! брата моего Павла! может ли быть большее наказание для гордости? Как мне роптать, как искоренять, как злобствовать, когда я сама дряннее всякой дряни? А без осуждения я не могу, не знаю, как жить, как дышать. До дна мне показано мое сердце, и я ужасаюсь и все гляжу, не могу оторваться. Вот когда я стала настоящей-то калекой, что без поводыря ступить не сможет! Боже мой, Боже мой, не за то ли ты покарал меня, что я карателем быть хотела?
Люба умолкла, склонившись над Павлом, Родион Павлович и Валентина продолжали пребывать в неподвижности, Матвей Петрович, казалось, все еще не мог прийти в себя от виденного. Только Верейская да Устинья слушали внимательно и как-то растерянно то, что говорила Люба.
— Бедная, бедная! — прошептала Устинья и хотела было поднять с колен Любу, но Ольга Семеновна ее остановила.
— Оставьте, ей так лучше! — сказала она и сейчас же добавила: — Господи, кто же это еще идет? Кажется, весь свет сегодня сюда соберется!
Покуда пришла только Пелагея Николаевна, объявившая, что ее послала сюда Валентинина мать, чтобы узнать, в чем дело и с кем произошло несчастье. Все это Пелагея Николаевна сообщала с таким деловым, почти веселым видом, будто о происходившем здесь, вот в этой комнате, совершенно не стоило беспокоиться. Только услышав стон Любы, она взглянула мельком на Павла и сказала, щелкнув языком:
— Какая досада! такой молодой еще человек и такой неаккуратный, ветреный. Как же возможно, под пулю идти! Вот теперь мадам и убивается! Дети, поди, совсем маленькие.
— Какие дети, о чем вы говорите? — спросила Верейская, — он же сам еще мальчик.
— Мальчик! здесь в городе до двадцати пяти лет все мальчики. А когда же о детях думать? В шестьдесят лет? Фа! Я, простите, сяду, так далеко шла. Ведь, знаете, моего мужа осудили, и я за ним в Сибирь поеду.
— А как фамилия вашего супруга?
— Что фамилия? простая фамилия: Тидеман, но какой мужчина, увидеть вам!
— Как, Владимир Генрихович?
— Он сам. Видели? молоко со сливками!
— Видеть-то я его видела, но вы — не жена ему, я его жену знаю.
— Кто, я — не жена? я тратилась, десять лет ждала — и я не жена? Что же я, мертвая, по-вашему?
— Я его жену хорошо знаю, и знаю, что он с нею по-настоящему обвенчан, так та на вас нисколько не похожа.
Пелагея вскочила со стула и, выйдя на середину комнаты, обратилась почему-то прямо к Матвею Петровичу, словно решив, что с Ольгой Семеновной не стоит разговаривать:
— Посудите сами, господин, хорошо это от живой жены на другой жениться? По голове гладить за это? А?
— Какие дела! — произнес тот, не совсем, очевидно, понимая, в чем дело.
— Да уж такие дела, что не подай Бог. За такие дела нужно еще не так судить!
Верейская словно что-то сообразила.
— Постойте, так, значит, ваш муж арестован как двоеженец?
— Ну да.
— А по политическим делам?
— Фа! велика политика — двух дур обмануть!
— И обыска никакого не было?
— Чего же искать, когда обе налицо?
— Значит, все это было напрасно! — горестно воскликнула Ольга Семеновна, разводя руками. Пелагея в недоумении на нее посмотрела.
— Т. е. как это напрасно?
— Я совсем не о том, о чем вы думаете.
— Ну, ну. Ах какая голова! Я совсем и забыла, что со мною еще человек пришел.
— Где же он?
— На лестнице остался.
— Почему же он сюда не зашел? и кого ему нужно? — Вот ее нужно, — ответила Пелагея, указывая на Валентину, — а на лестнице, что же! Пустяки, он человек молодой. Если позволите, я позову его.
— Пожалуйста, если ему нужно.
— Кто же бы это мог быть? — проговорила вполголоса Устинья, переходя к Валентине и смотря на дверь передней, куда скрылась первая жена Тидемана.
В дверь как-то не вошел, а вдвинулся Лосев, без шапки, со спустившимися на лоб всклокоченными волосами. Валентина, словно почувствовав его появление, обернулась к порогу, но тотчас, слегка вскрикнув, отвернулась, закрыв лицо руками. Устинья поспешно обняла ее за плечи, ничего не говоря.
— Вы хотели что-то спешное сообщить Валентине Павловне. Мы можем оставить вас вдвоем, или, впрочем, лучше вы пойдите в кабинет, так как здесь больной и его нельзя тревожить, — сказала Ольга Семеновна к Лосеву.
Тот, не подымая глаз, но всем корпусом обернувшись к Валентине, начал сбивчиво, но совершенно внятно и отчетливо:
— Ничего… я могу при всех, хоть на площади. Валентина Павловна!
Та вздрогнула и еще плотнее прижала руки к лицу.
— Валентина Павловна, вы можете считать меня злодеем, убийцей. Я и действительно, если фактически не убил г-на Миусова, то твердо имел это намерение, следовательно, в душе выхожу все равно убийцею. Я сделал это из любви к вам, чтобы вы были счастливы, потому что я знаю, что, не будь Миусова, вы были бы счастливы. И в тот вечер, помните, когда я у вас спрашивал, вы мне дали ясное согласие. Можете ли вы теперь сомневаться в моей любви? Идемте, Валентина Павловна, протяните мне руку! Если она преступна, то только из-за любви к вам.