Страница 47 из 144
Запыхавшись, она подбежала к Родиону, уже сидевшему на кровати в темноте, и выхватила туфли, но Миусов в ту же минуту схватил ее за обе руки.
— Ну, что еще?
— Ничего.
Миусов поцеловал ее в шею и отпустил, сам продолжая сидеть, будто ожидая чего-то. Но Верейская необыкновенно проворно надела свои шлепанцы и сейчас же вышла в освещенную столовую. Когда минут через пять туда же вошел Родион Павлович, гостья его не только уже разлила чай, но даже резала кусок курицы на своей тарелке. Лицо Верейской было лукаво и чуть-чуть обиженно, когда она начала:
— Вот вы говорите, что я — прелесть. Я вам, конечно, очень благодарна за такое мнение, но, к сожалению, не могу того же сказать про вас. По отношению ко мне вы далеко не прелесть.
— Это насчет чего же, насчет ваших туфель?
— Не насчет моих туфель, они тут ни при чем, а то, что у вас опять какие-то тайны от меня. Вы будто забыли, как вам чуть не навредила скрытность по отношению ко мне.
— Но, милая Оленька, у меня, по-моему, теперь никаких тайн от вас нет.
— Ну вот, по-вашему — нет, а по-моему — есть.
— Какие же? объясните, пожалуйста. Я сам ничего не знаю.
Ольга Семеновна помолчала, потом как-то ни к чему спросила:
— Почему вы меня хотели видеть у себя именно сегодня?
— Я всегда вас хочу видеть, а сегодняшний именно день, насколько я помню, выбрали вы, за что я вас сердечно благодарю.
— Так что тайн никаких нет?
— Нет, все мои дела и чувства вам известны.
— Ну, относительно чувств-то не очень ручайтесь; иногда человек сам не знает, что у него в сердце сидит. Вот, например, кажется мне и кажется, что вы меня стали меньше любить.
— Как вам не стыдно, Ольга Семеновна, выдумывать всякий вздор!
— Может быть, и не вздор. Прежде вас ничто бы не удержало, чтобы пойти ко мне, исполнить мое желание.
— А теперь?
— Неизвестно. Скажем, бросили бы вы теперь больную Матильду Петровну и пошли бы ко мне, если бы я вас позвала?
— Нужно сказать, что тогда я поступил нехорошо, но я не знал, что мать при смерти. Но, к стыду своему, должен признаться, что, если бы теперь произошел такой случай, я, пожалуй, поступил бы так же.
— Милый мой! ну а если б это заболел Павел?
— Брат? — Да.
— Что ты сегодня все про Павла вспоминаешь?
— Нет, ты ответь, кого бы ты выбрал?
— Право, это какая-то игра в фанты: кого потопишь, кого на берег высадишь, кого с собой оставишь?
— Ну, и пускай игра в фанты, а ты все-таки ответь!
Родион Павлович не поспел ответить, потому что в ту же минуту из передней донесся резкий, продолжительный звонок.
— Кого еще черт принес!
— Может быть, Павел, — легок на помине.
— У него ключ есть. Звонок повторился.
— Пускай звонят — все равно я не отворю.
— Тогда подумают, что в квартире несчастье, и взломают двери. Лучше отвори, да спровадь поскорее.
Звонок между тем трещал без умолку, к нему даже присоединились тупые удары в дверь.
— А, черт! — выругался Родион Павлович и пошел в переднюю. Ольге Семеновне слышен был глухой говор и тяжелые шаги нескольких ног. Она поднялась, чтобы скрыться в спальную, как на пороге показался Миусов.
— Павла застрелили!
Верейская опустилась на ближайший стул, шепча: «Господи, Господи, Господи!» Потом быстро поднялась, задела рукавом за кран самовара, из которого, дымясь, полился кипяток, и пошла в залу.
Павел лежал уже на диване; никого, кроме Миусова, не было.
— Но как же это? за что? кто его привез? где они?
— Не знаю, ушли, я не знаю их!
— Родион, нужно же позвонить доктору, хоть Верейскому, я ничего не умею, не знаю… Боже мой, Боже мой, какие мы несчастные, Родион!
Она на ходу прижала, плача, голову Миусова к своей груди и вышла к телефону.
— Нужно послать за Валентиной кого-нибудь. Ольга Семеновна неумело разорвала зачем-то
рубашку Павла, вымыла кровь, разорвала наволочку для перевязки. Все это она делала молча, молчал и Родион Павлович, сидя в темном углу, спиной к окнам.
— Ольга! — вдруг позвал он.
— Что, Родион Павлович? ведь вот какое горе!
— Ольга, посмотри в окно, что видно?
— Что вы говорите, Родион Павлович?
— Посмотрите в окно, что там видно? — повторил Миусов, не оборачиваясь и тыкая ладонью по направлению к окну.
Ольга Семеновна отдернула занавеску.
— Ничего не видно. Дома, церкви, сани едут.
— А снег?..
— Какой снег?
— Обыкновенный, белый снег… он… лежит на земле?
— Лежит, ведь теперь только начало марта. Тает, но лежит.
Родион вдруг поднялся, причем показался очень высоким, и громко сказал:
— Это я должен был лежать застреленным на талом снегу, а не он. За меня… понимаете… о Боже… Он вместо меня убит!
И Миусов громко заплакал, вдруг сев на ковер.
Доктор нашел положение больного опасным, но не безнадежным. Он давал наставления и распоряжения Ольге Семеновне, будто она никогда не была его женой. Может быть, он потому обращался к ней, что к Родиону Павловичу, по-видимому, было бесполезно адресоваться. Он как опустился, плача, на ковер, так в этом положении и оставался.
Только выйдя в переднюю проводить мужа, Верейская молвила, улыбнувшись: — Вот при каких обстоятельствах довелось нам встретиться, Ларион Дмитриевич.
Доктор внимательно на нее посмотрел и ответил как-то загадочно:
— Может быть, это не последняя наша с вами встреча, и я думаю, что мы свидимся при еще более странной обстановке.
Едва ли Ольга Семеновна могла что-нибудь понять в словах мужа, но на всякий случай она улыбнулась еще раз и, крепко пожав ему руку, сказала:
— Спасибо, Ларион Дмитриевич. А он, значит, останется в живых?
— Вероятно. Я почти ручаюсь.
— Останется! Останется! Слава Богу! — раздался за их спинами чей-то восторженный голос, и, обернувшись, они увидели двух просто одетых женщин, проникших, очевидно, через кухню, куда уже вернулась служанка. Одна была высокая, полная блондинка, другая маленькая, с перекошенным слегка лицом. Высокая быстро подошла к доктору и, схватя его за рукав пальто, твердила:
— Он будет жить? Родион Павлович будет жить?
— Мы с вами встречались, по-моему, — произнес Верейский, освобождая пальто.
— Да и я с вами знакома, — добавила Ольга Семеновна, вглядываясь в круглое лицо посетительницы, которая не переставала повторять:
— Так Родион Павлович останется в живых?
— Родион Павлович жив и невредим, и с ним ничего не случилось. Другой человек ранен, — ответил наконец доктор.
— Слава Богу, слава Богу! — говорила Валентина, плача и смеясь.
— Безумная, да ведь твой брат едва не был убит! — сказала Верейская громко, чтобы заставить опомниться девушку, но та, не переставая плакать и смеяться, повторяла:
— Слава Богу! да, да… мой брат Павлуша! Слава Богу! Ольга Семеновна пожала плечами и пошла в залу.
Глава одиннадцатая
Родион Павлович между тем пересел в кресло, но все время молчал, не отрывая глаз от дивана, на котором лежал Павел. Он будто не замечал, как хлопотали вокруг лежащего, как приезжал доктор, как пришли Валентина с Устиньей. Валентина, кинув взгляд на брата, бросилась к Миусову, но, не доходя шагов двух, остановилась, сложив руки на груди, и зашептала, словно молитву:
— Жив, жив Родион Павлович. Слава тебе, Господи!
Устинья тихонько толкнула Верейскую и, указывая глазами на Валентину, проговорила вполголоса:
— Что любовь-то делает! ужасно!
— Любовь делает чудеса! — вдруг раздался чей-то голос с порога. Обе женщины обернулись, но не узнали вошедшей. Даже если б они и видели прежде Любу, они бы ее не признали в этой барышне, которая шла, шатаясь, осторожно, но шла своими ногами.
Приостановившись на пороге, она еще быстрее пошла, будто ее гнал ветер, прямо к дивану, где лежал Павел, опустилась на колени и прямо в ухо лежавшему сказала:
— Павлуша, я хожу. Ты скоро откроешь глаза и увидишь это. Ты будешь жить, ты будешь жить!