Страница 34 из 42
Учитель подался вперед через стол, буравя мальчика светлыми и острыми, как два стальных сверла, глазами.
— Ты даже есть не в состоянии, — сказал он, — потому что что-то гложет тебя изнутри. И я намерен сказать тебе, что это такое.
— Глисты, — прошипел Таруотер так, словно больше был не в состоянии сдерживать кипящее в нем отвращение.
— Что, выслушать кишка тонка? — спросил Рейбер. Мальчик подался вперед, будто ни с того ни с сего весь превратился во внимание.
— Ты не можешь сказать мне ничего такого, что у меня кишка тонка будет выслушать, — сказал он.
Учитель выпрямился.
— Хорошо, — сказал он, — тогда слушай. — Он скрестил руки на груди и, прежде чем начать, секунду смотрел на мальчика. Потом заговорил холодным тоном: — Старик приказал тебе окрестить Пресвитера. Этот его приказ крепко засел в твоей голове и, как валун на дороге, мешает тебе двигаться дальше.
Кровь отхлынула от лица Таруотера, но глаз он не отвел. Все понимающий блеск в них пропал, и теперь он смотрел на Рейбера с яростью. Учитель говорил медленно, аккуратно подбирая слова, словно перебирался через горную речку и нащупывал камни поустойчивей.
— Пока ты не избавишься от своего маниакального желания окрестить Пресвитера, ты не сможешь стать нормальным человеком. В лодке я сказал, что ты вырастешь уродом. Мне не следовало этого говорить. Я имел в виду, что у тебя есть выбор. Я хочу, чтобы ты понял, между чем и чем выбирать. Я хочу, чтобы ты сделал этот выбор сам, а не просто шел как лунатик, одержимый манией, которой он даже не в силах понять. То, что нам понятно, мы можем держать под контролем, — сказал он. — Ты должен понять, что тебе мешает. Не знаю, хватит ли у тебя сообразительности разобраться в этом. Это непросто.
Лицо у мальчика казалось высохшим и старым, как будто он уже давным-давно во всем разобрался, и теперь это было частью его самого, как невнятный ток смерти в его кроим. Факты он принял молча, лицом к лицу, и учителя это тронуло. Злость как рукой сняло. В холле было тихо. Из окон на стол упал розовый свет. Таруотер перевел взгляд с дяди на Пресвитера. Волосы у ребенка стали розовые, светлее лица. Он сосал ложку; глаза его потонули в нависшей тишине.
— Есть два способа решения этой проблемы, — сказал Рейбер. — Какой из них тебе ближе — решай сам.
Таруотер снова посмотрел на него — без насмешки, без блеска в глазах, но и без интереса, словно для него все было уже решено окончательно и бесповоротно.
— Крещение — пустой ритуал, не более того, — сказал учитель.— Есть единственный способ по-настоящему родиться заново, и он состоит в том, чтобы постоянно совершенствоваться, понять самого себя. На это уходит много времени и много сил, не спорю. Но, пролив немного воды и произнеся пару слов, ты ничего не добьешься от вечности. То, что ты хочешь сделать, бессмысленно, а потому простейшее решение проблемы состоит в том, чтобы взять и сделать это. Прямо здесь и сейчас, вот этой водой из стакана. Я разрешаю тебе сделать это, чтобы вся эта дурь больше не мучила тебя. Если все дело только во мне, так крести его прямо сейчас.
Он подтолкнул стакан с водой к мальчику. Взгляд у него был терпеливый и насмешливый.
Мальчик посмотрел на стакан и тут же отвел глаза. Его рука, лежавшая на столе рядом с тарелкой, дернулась. Он сунул ее в карман, отвернулся и стал смотреть в окно. Сама манера его движения, казалось, говорила о том, что он потрясен до глубины души, что он сам не свой и просто не знает, что ему делать дальше.
Учитель взял стакан и поставил его на прежнее место, прямо перед собой.
— Я знал, что ты на это не купишься, — сказал он. — Я знал, что ты не станешь совершать глупых поступков, недостойных той смелости, которую ты уже проявил.
Он взял стакан и выпил остатки воды. Потом поставил его обратно на стол. Казалось, еще секунда, и он рухнет без сил, как альпинист, который дни и ночи напролет взбирался на вершину горы и буквально только что ее покорил.
Через некоторое время он сказал:
— Другой путь куда сложнее. Этот путь я выбрал для себя. Здесь ты рождаешься заново по-настоящему, потому что прилагаешь к этому все свои силы. Все свои умственные способности. — Он говорил сбивчиво. — Другой путь состоит в том, чтобы встретить сбою одержимость лицом к лицу и бороться с ней, выпалывать этот сорняк всякий раз, когда чувствуешь, что он снова пошел в рост. Неужели я должен объяснять это тебе? Умному молодому человеку, который вполне мог бы и сам до этого додуматься?
— Не надо мне ничего объяснять,— пробормотал Таруотер.
— Навязчивой идеи окрестить его у меня нет, — сказал Рейбер. — Моя мания куда сложнее, но суть одна и та лее, и способ искоренить ее — один и тот же.
— Ничего не то же самое, — сказал Таруотер, повернувшись к дяде. В его глазах снова появился прежний блеск. — Я могу раз и навсегда вытащить ее вместе с корнями. Я могу действовать, я же не как ты. Ты только и делаешь, что думаешь, что бы ты сделал, если бы смог сделать. Я — нет.
Я могу это сделать, могу действовать. — Он смотрел на дядю с презрением, но презрение это было уже другим. — Во мне, — сказал он, — все по-другому.
— Существуют определенные законы, которым подчиняется поведение любого человека, — сказал учитель. — И ты не исключение. — Он абсолютно точно понимал, что ненависть — это единственное чувство, которое вызывает у него этот мальчик. Самый его вид был ему противен.
— Погоди немного — сам увидишь, — сказал Таруотер, как будто мог что-то доказать, не выходя из этой комнаты.
— Опыт — жестокий учитель, — сказал Рейбер. Мальчик пожал плечами и встал. Он пересек комнату, подошел к дверной сетке и стал смотреть сквозь нее на улицу. Пресвитер сразу слез со стула и пошел за ним, на ходу напяливая шляпу. Таруотер ощутимо напрягся, когда малыш подошел к нему, но с места не сдвинулся, а Рейбер сидел и смотрел, как эти двое стоят рядом и смотрят на улицу — две фигуры в шляпах, нелепые и допотопные, связанные между собой каким-то общим нервным напряжением, которое исключало необходимость в нем самом. Потом он с нарастающим чувством тревоги увидел, как мальчик положил руку на шею малышу, открыл дверь и вывел его наружу. Ему пришло в голову, что под «сделать что-нибудь» мальчик имел в виду возможность превратить ребенка и своего раба, научить Пресвитера, как преданную собаку, подчиняться его командам. Вместо того чтобы избегать его, он решил полностью подчинять его себе, чтобы показать Рейберу, кто здесь хозяин.
«Вот только я этого не позволю,— подумал Рейбер.— Пели кому Пресвитер и будет подчиняться, то только мне». Он положил деньги на стол под солонку и вышел за ними.
Небо было ярко-розовым и излучало свет почти потусторонний, так что все земные цвета казались ярче. Всякий пробившийся сквозь гравий сорняк казался живым зеленым первом. Мир, как змея, менял кожу. Мальчики были уже па полпути к мосткам, они шли медленно, и рука Таруотера по-прежнему лежала у Пресвитера на шее, но Рейберу показалось, что это Пресвитер ведет Таруотера, что именно он захватил мальчика в плен. Учитель с мрачным удовольствием подумал о том, что рано или поздно уверенности в себе и в своих убеждениях у Таруотера поубавится.
Они дошли до края мостков и остановились, глядя вниз на воду. А потом, к вящей досаде Рейбера, мальчик взял ребенка под мышки, как мешок, и посадил в лодку, которая была привязана к мосткам.
— Я не давал тебе разрешения катать Пресвитера на лодке, — сказал Рейбер.
Может быть, Таруотер услышал его, а может, и нет; он не ответил. Он сел на край мостков и несколько секунд смотрел на противоположный берег озера. Половинка большого красного шара висела, почти не двигаясь, над дальней стороной озера, как будто озеро само было вытянутой в овал половинкой солнца, разрезанного в середине зубчатой полосой леса. По воде на разной глубине плыли красные и оранжевые облака. Рейберу вдруг больше всего на свете захотелось провести полчаса в одиночестве и не видеть этих детей — ни того, ни другого.