На круги своя

Она расхаживала по комнате, возилась, приводила все в порядок, рассматривала результаты своих трудов, после чего опустилась в удобное кресло.

— Ну а где же твоя большая новость?

— Изволь: нам пора обручиться, как о том уже сообщили газеты.

— Неужели газеты? Ну а что твой старик?

— Отец смирился с неизбежным, хотя, конечно, не испытывает особой радости. А разве ты теперь не должен меня поздравить?

— Нет, сперва ты меня, потому что я старше.

— И глупее.

— Честь имею поздравить. Как же не поздравить такого мужчину.

Так они дурачились и мало-помалу дошли до раздела «Планы на будущее». Он диктовал, она записывала. Да, и еще множество пьес, принятых к постановке… Тысяча!

— Ну, отбрось тридцать процентов на ошибки, — сказала она.

— Какие там тридцать! Я рассчитываю на девяносто, а то и на все сто.

— Да уймись же ты! Это дело серьезное. — И они снова залились веселым хохотом.

Божественное легкомыслие! Глядеть сверху вниз на серьезные стороны жизни, словно их можно устранить простым дуновением. Беззаботность поэта, который относится к экономике как к поэзии.

«Можно ли одолеть жизненные невзгоды, если принимать их всерьез? Да принимай я все это всерьез, мне бы осталось только сидеть и плакать, к чему у меня нет ни малейшей охоты».

Подошло время обеда. Она накрыла стол перед его диваном и принялась его кормить, однако на вино поскупилась.

— Довольно ты пил. И еще пообещай мне никогда больше не ходить в кафе, по крайней мере никогда с Таис!

— С Лаис, — поправил он, покраснев. — Ты и это знаешь?

— Wer drei und zwanzig Jahre alt ist, der weiss alles[45].

Довольный тем, что с опасной темой покончено, он пообещал никогда больше не ходить в кафе и сдержал слово, ибо это была единственная возможность загладить свое недостойное поведение.

Они были уже помолвлены, и только она составляла теперь его общество, тогда как сама продолжала бывать у своих знакомых, посещать театры и тому подобное, чего требовали от нее обязанности корреспондента. В неизбежной борьбе за власть она обладала тем преимуществом, что у нее был здесь сложившийся круг общения, где она черпала моральную поддержку и новые стимулы, он же был предоставлен самому себе и жил за счет прежних наблюдений. В сущности, они жили как товарищи по совместным играм, потому что ему никогда не доводилось читать то, что она писала в газетах, она же, со своей стороны, читала все, что вышло из-под его пера, но не могла высказаться по этому поводу и соответственно не пыталась. В их общении совершенно не чувствовалось, что он уже состоявшийся и признанный автор, тогда как она всего лишь молодой литературный и театральный критик, поскольку он как мужчина и она как женщина теперь стали равны, их считали будущими супругами, а это ставило его на одну доску с ней, не выше и не ниже.

Поскольку отныне он общался лишь с ней, ему порой чудилось, будто он пребывает в плену, от всего изолирован, находится в полной ее власти, ибо, надумай он порвать с ней сейчас, ему грозило бы полное одиночество, раз уж он отдалился от прежних друзей и возненавидел разгульную жизнь. Вдобавок он чувствовал себя настолько тесно сросшимся с этой женщиной, что разлука с ней означала бы его погибель. Невзирая на всю свою любовь, она не умела скрыть уверенности в том, что считает его находящимся всецело в ее власти, а порой даже и демонстрировала это весьма наглядно. Но тут он взрывался, как может взорваться лев, запертый в клетку, он уходил из дому, отыскивал прежних друзей, хоть и чувствовал себя неуютно среди них, а вдобавок испытывал угрызения совести из-за своей неверности. В этих случаях она полдня гневалась, а потом приползала к нему на коленях и вымаливала прощение.

— По сути, — так однажды высказался он, — мы ненавидим друг друга именно потому, что любим. Мы боимся утратить свою личность из-за взаимопоглощающего воздействия любви, потому-то нам и необходимо время от времени пускаться в загул, чтобы лишний раз удостовериться, что я — это не ты, а ты — не я.

Она сочла его слова вполне справедливыми, но это не помогло подавить ее мятежный дух и прекратить борьбу за самоутверждение. Она любила его, как женщина может любить мужчину, она находила его красивым, хотя на самом деле он был отнюдь не красив. Он, со своей стороны, не искал ни уважения, ни восторга, а хотел всего лишь спокойного доверия и дружеского отношения, она же была игривой и жизнерадостной, мягкой и грациозной, не будучи притом раздражительной.

Когда он порой задумывался о множестве человеческих типов, которые ему доводилось наблюдать в ней в первые дни их знакомства, его охватывало изумление при мысли, что одна и та же женщина способна быть столь многоликой. Литературно независимая дама с бойким язычком а-ля мадам де Сталь бесследно исчезла, популярная светская дама с претензиями, трагическая Сафо и представительница fin de siècle[46], наделенная кокетством и юмором висельницы на эшафоте, сгинули без следа. Она поняла, насколько непритязателен он сам, и сделалась точно такой же.

В апреле окончательно наступила весна. Жизнь его тем временем налаживалась: пьесы были приняты к постановке, роман продан за весьма значительную сумму, а одну из его пьес и вовсе поставили в Париже.

Кругами расходились слухи о том, что они теперь вообще проживают вместе. Но это была неправда. Обитавшие в Оденсе родители крайне взволновались и потребовали незамедлительной свадьбы.

— Ты что, хочешь сейчас жениться? — спрашивала она.

— Само собой, хочу!

На том и порешили.

Но тут возникли затруднения. Она принадлежала к католической вере и поэтому не имела права выйти за разведенного человека, покуда жива его первая жена. Была лишь одна возможность обойти это препятствие: обвенчаться в Англии. Так они и сделали. За свидетельницу у них была приехавшая специально для этого сестра. Та была замужем за известным артистом, сама писала и потому умела ценить талант, даже не осыпанный земными благами.

Итак, они отправились венчаться.

На просторном английском побережье стояло майское утро. Он бродил с нею по самой кромке, там, где скалы круто обрываются в море. Он хотел поговорить с нею кое о чем без свидетелей. Хотел, но не осмеливался, вот почему они стояли молча, глядя в голубую пустоту и отыскивая зацепку для взгляда.

Они прожили здесь уже шесть дней, но так до сих пор и не обвенчались, поскольку свидетельство о его разводе было по недосмотру составлено лишь спустя несколько месяцев после вынесенного решения и, стало быть, датировано так, что после развода еще не подошел к концу положенный срок. Произошел обмен телеграммами с властями; недопонимание и суета, отсрочки, сестра уже начинала терять терпение.

— Ты в меня веришь? — спрашивал он.

— Да, я верю в твою порядочность, но вообще-то ты невезучий.

— А твоя сестра?

— Ну что ей прикажешь думать? Она ведь тебя не знает, ей просто кажется, что все твои заверения касательно законности бумаг ничего не стоили.

— Она права, но только я не виноват. Что она намерена делать?

— Она хочет завтра утром вернуться домой, и я поеду с ней.

— Словом, нам надо разойтись, еще не поженившись, и вернуться к номерам в гостинице, трактирам, ночным кафе.

— Нет, только не это! — И, после небольшой паузы: — Давай бросимся в море!

Он крепко ее обнял.

— Ты когда-нибудь встречала мужчину с такой судьбой, как моя? Куда бы я ни пришел, я несу за собой пагубу и несчастье. Ты только подумай про своих родителей!

— Не говори так! Терпением мы одолеем и эту напасть!

— Чтобы тотчас угодить в очередную.

— Идем, я подую на все это!

И она дунула на облако, ими снова овладело божественное легкомыслие, и они вприпрыжку помчались домой, по прибрежным укреплениям и рытвинам.

45

Кому исполнилось двадцать три года, тот знает все (нем.).

46

Конец века (фр.).