На круги своя

В начале апреля, то есть три недели спустя после описываемых событий, наш норвежец сидел в послеобеденную пору в кафе с Лаис — так ее называли с тех пор, как она, ничего в общем собой не представляя, сделалась всеобщей приятельницей.

Норвежец сидел с отсутствующим видом и, как обычно, — «готовый ко всему». Сохранять помолвку исключительно с помощью переписки оказалось делом трудным и стало еще трудней после того, как слухи о случившемся дошли до ее отца и повергли того в полное отчаяние. Дело в том что отец у нее был статский советник, проживал в Оденсе, а когда наезжал в столицу, то бывал принят при дворе, «имел дюжину орденов» и готов был скорее застрелиться, нежели стать тестем отъявленного нигилиста. Чтобы положить конец этой связи, старец продиктовал свою волю, которую конечно же было невозможно исполнить. Заключалась эта воля в том, что для начала все долги должны быть уплачены, а жених иметь гарантию твердого дохода. Но поскольку у драматурга не может быть гарантированных доходов, ибо он живет единственно благосклонностью публики, жених счел свою кандидатуру отвергнутой, а себя свободным, каким он, собственно говоря, и был. Но эта унизительная переписка по финансовым вопросам ослабила его чувство, ибо любовные письма, испещренные цифрами, поистине материнскими советами, практическими рекомендациями касательно разных издателей и тому подобным, отнюдь не подбадривали литературного пирата. И когда переписка пошла на убыль, он снова начал считать себя совершенно свободным человеком. Лаис с присущим ей тщеславием приписывала себе заслугу в этом разрыве, для чего у нее, впрочем, не было никаких оснований. Счастливое для его дальнейшей жизни обстоятельство произошло несколько дней спустя. С севера приехал приятель Лаис и на правах старого поклонника принялся активно за ней ухаживать, поэтому она даже и не заметила охлаждение норвежца.

Чтобы воздать почести вновь прибывшему, она в последние дни устраивала прием за приемом, отчего все пребывали в состоянии полного разброда, когда душа словно распадается на части, порождая бесцельные мысли.

Лаис, которая помешалась на не столь уж и необычном убеждении, что перед ней решительно никто не может устоять, и охотно давала понять, что все ее нынешние друзья мужского пола — это суть отвергнутые ею любовники, даже в тех случаях, когда на деле отвергнута была именно она, желала теперь продемонстрировать вновь прибывшему другу, что сама она вполне пристроена, и начала выхваляться своим норвежцем.

Поскольку в нем уже давно тлела ненависть к ней, вызванная ее дурацким поведением, он решил воспользоваться случаем, чтобы прилично откланяться, не став при этом ее врагом, иными словами, сделать это так, чтобы ни он, ни она не выглядели отвергнутыми.

Под каким-то вымышленным предлогом, а может быть, понимая, чт́о ему предстоит, он распрощался и хотел покинуть эту парочку. Лаис, однако, требовала, чтобы он не уходил, явно желая оставить его в полном одиночестве, когда она сама уйдет с другим. Но тут она просчиталась, и с великодушным жестом в адрес ее прежнего друга он ушел, сказав на прощанье:

— Ну, не буду вам мешать.

Выйдя на улицу, он почувствовал какое-то беспокойство, как если бы бросал нерешенное дело, а впереди ему предстоит нечто неожиданное. Ему чудилось, будто он слышит хриплый голос оставленной подруги. Дело в том, что Лаис говорила, почти не разжимая губ, и, когда говорила, напоминала змею, звуки же она издавала горловые, а горло у нее всегда было заложено из-за бессонных ночей, крепких напитков и курения. Подобные голоса у женщин он называл «пропитые», ибо они напоминали о ночных попойках и последствиях оных.

Вот такова она, дружба с женщинами: она кончается или любовью, или ненавистью, как, впрочем, и сама любовь.

Когда он воротился в отель, слуга вручил ему местную телеграмму.

— Вот почему меня так влекло домой, — сказал он, ибо по личному опыту верил в телепатию. Причем верил до такой степени, что, когда в каком-нибудь обществе хотели послать за кем-то отсутствующим, спрашивал серьезно:

— Может, вызовем его телепатией?

Распечатывая телеграмму, он полагал, что уже знает ее содержание, а прочтя, решил, что читал ее ранее. Поэтому он и не удивился. Телеграмма была следующего содержания: «Я уже здесь. Ищи меня у доктора N, есть важные новости».

Он постоял минуты две, чтобы принять решение.

Когда пришел слуга, он попросил его позвонить этому доктору N, женатому человеку с безупречной репутацией.

Доктор незамедлительно явился и сразу все понял.

— Значит, ты не думаешь отступать?

— Нет, но мне надо собраться с мыслями, а для начала поспать часов двенадцать, потому что нервы у меня совсем расшатались. Сейчас я отправлю телеграмму, что я нездоров. Она, конечно, не поверит и заявится сама. Поэтому я и прошу тебя подождать с полчасика.

Телеграмма была отправлена, и ровно через полчаса в коридоре действительно послышались шаги.

Вошла она. На ней было черное платье, и поначалу держалась она недоверчиво. Но возможность на месте посоветоваться с врачом придала ей уверенности, чему она порадовалась.

Она пообещала прийти и завтра вместе с доктором, после чего ушла, успев, однако, украдкой запечатлеть поцелуй на руке у болящего.

— Не играй с чувствами, — сказал доктор, который остался с ним. — Эта женщина любит тебя, а ты любишь ее.

Весь долгий вечер он пролежал в одиночестве, пытаясь разобраться в этой путанице. Это ж надо, какие дебри таятся в душе человеческой! Попробуй разберись. От ненависти к презрению через благоговение и почтительность, и снова обратно, потом прыжок в сторону, после чего опять два шага вперед. Злое и доброе, высокое и низкое, неверность рядом с любовью до гроба, поцелуи и побои, оскорбительные упреки и беспредельное восхищение.

Со своим знанием души человеческой он на основе немногих своих принципов сделал следующий вывод: никогда не подводить итогов, никогда не возвращаться, а просто наматывать все на ус. И если она в начале их знакомства любила возвращаться к сказанному им накануне, он всегда останавливал ее словами: «Не возвращайся, не возвращайся, лучше наматывай себе на ус! Люди так много говорят, но почти все сказанное — это сплошная импровизация. У меня нет взглядов, у меня есть лишь экспромты, а жизнь стала бы куда как однообразна, если бы люди каждый день говорили и думали одно и то же. Все должно быть внове; вся жизнь — это не более чем поэма, гораздо веселей пролететь над трясиной, нежели залезть в нее обеими ногами, чтобы нащупать твердую почву, которой, может, под ней и нет».

Очевидно, это в какой-то степени отвечало ее собственным представлениям о жизни, поскольку она тотчас проявила готовность принять предложенную ей роль; теперь они всякий раз находили друг друга обновленными, полными сюрпризов и не могли при этом до конца принимать друг друга всерьез, разве что когда между ними возникал спор и один, высказывая мысли другого, обрушивался на свои же размышления, высказанные ранее, после чего оба весело смеялись над собственной глупостью.

Поэтому они никогда не понимали друг друга до конца, так что в моменты поистине серьезные могли воскликнуть одновременно: «Да кто ты такой? Что ты, собственно, собой представляешь?» — и ни один не знал, как на это ответить.

Теперь, засыпая, он думал: «Я не буду принимать никакого решения, ибо ни разу еще не видел, чтобы оно принесло хоть какой-нибудь результат. Пусть все идет своим чередом, как было до сих пор».

На другое утро она пришла к нему одна, не дожидаясь доктора. Выражение лица у нее было весьма глубокомысленное, словно она хорошо знает, чем он болен, но не собирается думать о таких пустяках. Из принесенной корзинки она извлекла пучок прутиков.

— Это что же такое?

— Это пасхальные веточки. Ведь сегодня Страстная пятница.

И она положила пучок на кровать, поближе к его ногам, а затем украсила всю постель распустившимися веточками.