На круги своя

Портной сидел на своем столе и наблюдал за парником, сторожил, как часовой, солнечные лучи. Сердце его полнилось радостью, потому что ветер дул южный и на Михайлов день дождя не было, стало быть, вёдро еще постоит.

— Слышь, Анна, — окликнул он своим петушиным голосом сестру, которая чистила на кухне камбалу.

— Чего тебе, Густав? — отозвалась та, не прекращая работу.

— Давай-ка зададим бал в субботу, аккурат накануне лова салаки. Что ты на это скажешь?

На кухне стало так тихо, что было слышно, как мухи танцуют под потолком и рыбный нож скребет чешую камбалы.

— А на какие шиши? — ответила Анна вопросом на вопрос.

— Да уж найдутся, и хочу тебе сказать, когда кормишься ремеслом вроде моего, не грех хоть изредка угостить своих заказчиков, ну а что касаемо денег, то не такой уж я и голодранец. Я соберу не меньше двух коробов яблок…

— Ты же хотел купить на них корм для скотины на зиму…

— А вдобавок, — тут в горле у портного булькнуло, словно заветные слова застряли в горле, — вдобавок у меня есть дыни.

— Да ну тебя! До твоих дынь еще дожить надо!

— Ты и дожила! Что, не видала их там, в парнике? Через три дня они совсем дозреют, и у меня будет восемь крон. Вот тебе и водка!

— Подожди хоть, пока они дозреют.

— Вот это уж никак нельзя, сама ведь знаешь — тогда все уйдут за салакой.

Анна больше не отвечала, не желая ввязываться в свару; ей даже думать не хотелось о шуме и беспорядке в избе, к тому же она знала, Густав напьется в стельку.

Но что поделаешь: была у портного такая слабость — раз в год он любил приглашать гостей, и в особенности девушек. Хотя сам он и не мог танцевать, поскольку вдобавок ко всему одна нога была у него короче другой и ходил он, опираясь на две клюки, ему было словно маслом по сердцу смотреть, как веселится молодежь, и он принимал участие в каждой танцульке, прыгая среди танцующих парочек и похлопывая девушек длинной худой рукой. Несмотря на его тридцать два года, все смотрели на портного как на старого дядюшку, поэтому ему позволялись маленькие вольности, их никто не принимал всерьез. Слова, сказанные сегодня сестре, которая жила вместе с портным и вела у него хозяйство, были произнесены отнюдь не с бухты-барахты; это была давно вынашиваемая мысль, и она прочно — так, что не вышибить, — засела у него в голове.

Сестра портного, пятью годами старше его, крепко держала в руках бразды правления в доме, но, коли уж очень приспичит, брат становился упрям, как осел, он всегда умел настоять на своем.

Итак, на следующее утро он без лишних слов сел в лодку и объехал всех соседей с приглашением, после чего заехал в Даларё купить водку и брагу. Домой он вернулся пьяненький, но все же до заката и, ползая на карачках, накрыл рамами парник, не разбив ни стеклышка. Поскольку ночь обещала быть холодной, сверху он положил половики, а потом, вдвойне волнуясь за свое сокровище, которым предстояло оплатить пиршество, он снял с кровати одеяло и тоже положил на парник.

На следующий день Анна и Густав стали готовиться к празднеству. Сложили раскладной стол и вынесли его во двор; потом принялись подметать, драить кастрюли, убирать комнаты и украшать зелеными ветками. А когда перевалило за полдень, брат и сестра приоделись, и тут как раз появились девушки из усадьбы Мёртё, чтобы помочь варить кофе.

К вечеру, часам к пяти, стали прибывать гости. Лодки одна за другой спускали паруса, поворачивая в устье залива, и поднимались на веслах к причалу, где портной торжественно встречал гостей, пожимал руки и отпускал шуточку в адрес каждого, кому он помогал сойти на землю, похлопывал девушек под подбородком, вгоняя их в краску.

После кофе на свежем воздухе хозяин повел гостей погулять по саду, дабы они смотрели и восхищались. Девушки получили по яблоку, которое портной сам засовывал им в карман, а старикам он давал привой или горстку семян — посеять у себя дома. Потом все отправились взглянуть на бархатцы и львиный зев, астры и георгины, растущие на больших клумбах вдоль огородных гряд. Девушки, разумеется, сорвали по веточке лаванды и розмарина, распространявших вокруг себя аромат, и сам портной тоже приколол веточку к своему жилету.

Но вот соседям надоело восхищаться, и один весельчак отважился на подначку:

— Ох уж этот чертов портной, силен свое семя разбрасывать!

— Может, оно и так. А у тебя, видно, не получается. Как по-вашему, девочки?

Парни никак не могли удержать свои вороватые руки и продолжали рвать яблоки, так что хозяин счел более разумным сбить для них несколько неспелых плодов, чтобы они не портили его молодые деревца-однолетки. Наконец гости осмотрели чудо — парник с дынями.

— Дай еще три дня сроку, и они обернутся восемью кронами у меня в кармане, — бахвалился портной, — вы только понюхайте их, мужики! Ну, что скажете? Сейчас мы их обмоем.

И они пошли в избу и стали пить и танцевать под звуки гармошки. Портной вертелся среди танцующих как собачонка, подогревая веселье. То он подскакивал к парочкам, присевшим отдохнуть у очага, и гнал их танцевать, то подливал старикам у стола. «Сбавь обороты, — увещевали его старики, — ночь ведь длинная, и кто знает, что еще может случиться».

Но портной как с цепи сорвался. И вдруг все выпитое за вчерашний и сегодняшний день ударило ему в голову, две его клюки зашатались, и маленький человек стал похож на подбитую птицу. Расталкивая танцующих, натыкаясь на их локти, он пробился в угол и сидел там, понурив голову. Вращал глазами, словно следил за вращением земного шара, и наконец рухнул, скрестив перед собой, будто ножницы, две свои клюки.

Солнце еще не зашло, когда хозяину пришла в голову здравая мысль: он доковылял до лестницы и взобрался на сеновал. Там вся усталость и хмель минувших дней снова навалились на него, и он впал в забытье, утонув в море аромата душистого сена, а сеть багряных закатных лучей переплелась на его лице.

Очнувшись, он подумал, что лежит внутри мельницы; изба сотрясалась и трещала, а басы гармошки звучали как церковный орган. Но уже было совсем темно, и потому ухо перестало слышать, глаза закрылись, и ему показалось, что он потерял сознание.

— Здесь я, здесь! — услышал он свой собственный голос, сквозь сон отвечающий кому-то, кто звал портного, и крик был такой громкий, что разбудил его на какое-то время — то ли на год, то ли на полчаса, потом снова наступили тьма и тишина.

Когда в следующий раз к нему вернулось сознание, у него ужасно болела голова, а за стропилом кто-то возился, стуча железными набойками на башмаках.

После этого ему приснилось, будто он превратился в муку и его просеивает сито, укрепленное на зубчатом колесе, и оно трясется с такой силой, что портному больно, а подручные мельника орут, а в церкви играет орган, а в углах поскрипывает пол, что-то шелестит, трещат хворост и валежник. И портной лежал и страдал; у него очень болела голова, и ему казалось, он что-то забыл, что-то, что необходимо было вспомнить, что-то важное и крайне спешное, но он никак не мог вспомнить, что именно. Потом он выбросил это из головы, и ненадолго ему полегчало; но потом оно вернулось, и портной похолодел всем телом, а голова стала гореть, как в лихорадке.

Теперь внизу, на мельнице, стало совсем тихо, и, взглянув на потолок, он увидел бледно-серую полоску, расшитую маленькими звездочками, на которые было больно смотреть; где-то пропел петух, где-то в вышине жалобно стонали чайки.

Наступило утро, портного мучило тяжелое похмелье, и… вчера он забыл прикрыть дыни! Он вскочил, как ужаленный, сполз по лестнице, глянул на разгром на кухне и выскочил в сад; отталкиваясь клюками, в несколько прыжков добрался до парника, почувствовал жгучий холод, увидел на земле что-то белое, шуршащее под ногами, и вот… вот они перед ним, все мертвые. Стебли как веревки, листья мятые, словно тряпки, серые, безжизненные, а сами дыни будто обгорели. В одно мучительное мгновение промелькнули перед ним, точно в пьяном чаду, четыре месяца труда: вот он гребет три мили на Даларё за подстилкой для скота, строит парник, высаживает дыни, поливает и проветривает, прикрывает на ночь — все эти заботы и мороку, ухнувшие в одну морозную ночь.