Страница 127 из 140
— Давай цену!
— Твоя цена, говори!
— Говори, пожалуйста говори! Наступило молчание.
— Три рубля, — проговорил тихо приказчик. Сразу стихли и потупились татары.
— Поезжай, — угрюмо махнул кто-то из толпы.
— Пошел, — приказал приказчик.
Лошади не успели тронуться, как опять крикнул кто-то:
— Семь рублей даешь? Но приказчик рассердился.
— Пошел!
— Шесть? Лошади тронулись. —
— Дай дорогу!
— Сколько даешь?
— Говори последняя цена, — кричали татары, схвативши под уздцы лошадей.
Финогеныч обвел глазами толпу и, встретившись с Гамидом, медленно проговорил:
— Четыре рубля последняя цена…
Финогеныч небрежно провел рукой по лицу.
Гамид узнал условный знак и побледнел. Толпа опять, но уж на этот раз нерешительно, смолкла.
— И то для Гамида делаю… Ну, говори, Гамид, согласны вы?..
У Гамида екнуло сердце, потемнело в глазах, и, собравшись с силами, он крикнул каким-то не своим голосом:
— Согласны…
Поднялся невообразимый крик среди татар. Что-то неуловимое вдруг почувствовалось, появилось сомнение. Но действительность была налицо: бурлаков никто больше не брал, и остальные уже жадной толпой валили с базара, прослышав, что какой-то приказчик соглашается их принять на эту неделю. Уж ни о чем не думали, — надо было хватать хоть то, что есть.
Татары что-то быстро заговорили Гамиду.
— Согласны, — проговорил успокоенный, бледный Гамид, обращаясь к приказчику.
Сделанная цена молнией пронеслась по базару.
— Молодец, Финогеныч, сломал рубль на полтину, — тряхнул весело крестьянин в высокой шляпе.
— А ты? — ударил его в бок другой посевщик из крестьян, — на четвертак сломал, не то что на полтину.
— Эх, ловкач! И где только этакого раздобыли!
Плетушка Финогеныча медленно пробиралась в толпе.
Крестьяне-посевщики встретили его веселой гурьбой.
— Спасибо тебе, Иван Финогеныч, — поклонились ему посевщики-крестьяне, — сломал татар: отдать им пятнадцать рублей, тогда хоть не жни…
— Спасибо? Не могли потерпеть? Десять рублей надавали.
— Кто десять? Вот-те крест, трешную всего и давали.
— Ишь, — усмехнулся Финогеныч, — десять, говорят.
Как только Финогеныч нанял, на базар высыпали и остальные приказчики, сидевшие в номерах.
Через полчаса все наличные серпы жнецов были уже разобраны по четыре рубля. То никто не брал, а тут уж не хватило.
Мелкота, оставшаяся без жнецов, стала отбивать нанявшихся, набавляя цену.
— Шесть дают! Слышишь, шесть, — кричали друг другу татары, — не отдавай серпов! Не бери задатка!
Бурлаки спохватились: искусно возведенное Финогенычем здание готово было рухнуть.
— Продали нас свои же собаки! — кричали татары.
— Постой, — закричал Айла, — надо все делать по порядку: ломай цену!
— Ломай цену! — понеслось по базару.
Кадры татар, расстроившиеся уже было, возвращались, отказывались от найма и собирались на свои прежние места.
Гамид нерешительно стоял один у плетушки приказчика.
— Гамид, что ж ты стоишь? Ступай уговаривать, — приказал приказчик.
— Убьют, — уныло ответил Гамид.
— Среди бела дня?! А еще солдат!
Гамид автоматично пошел к своим. Точно во сне мелькали перед ним и базар и бритые головы грязных, волновавшихся татар.
— В другой раз идет продавать! — крикнул Айла подходившему Гамиду.
Гамид растерянно начал было что-то говорить.
— Врешь, не продашь больше! — с закипевшей ненавистью крикнул взбешенный татарин и, замахнувшись, опустил свой тяжелый кулак на голову Гамида.
Это было то, чего ждал Гамид: жена, отец, родная деревня — все яркой картиной встало и пронеслось в последний раз.
Тысячи кулаков поднимались и опускались на голову лицо, плечи, грудь и спину Гамида.
В другом месте базара так же расправлялись с другим заподозренным.
Прибежавшая полиция отняла только одни изуродованные трупы.
Айла успел уже переброситься с Финогенычем, и татары опять отдавали свои серпы, нанявшись по пяти рублей и получая по пятьдесят копеек задатку на серп.
Никому не было больше дела до убитых.
— Собаке собачья смерть, — равнодушно обходили бурлаки их трупы.
Какой-то экипаж остановился возле трупа Гамида.
— Молодой, — тихо, с сожалением заметила дама, выглянув из экипажа.
— Жена? — обратилась она к Мялмуре.
— Жена, — ответила бледная, высокая Мялмуре.
— Красивая какая, — сказала дама своему мужу, и экипаж поехал дальше.
Идут татары спешно, судорожно по дороге с базара. Обгоняет их экипаж.
— Почем? — высовывается к ним господин.
— Пять рубля! — растерянно кричат ему бурлаки. Господин качает головой:
— Дешево!
На лицах татар отчаянье и слезы:
— Такой хлеб?! Двадцать человек на десятину!! Ай, ай, ай… Неволя гонит!
— Хуже неволи! — кричит другой.
— В неволю идем, господин милостивый… — И еще быстрее, словно убегая от своих мыслей, спешат за исчезающим экипажем бурлаки.
Две недели прошло.
Был тихий вечер.
Пыль улеглась на дороге, и вечерний аромат полей охватывал со всех сторон заброшенную татарскую деревушку.
Старый Амзя сидел у своего шалаша и, помолившись Аллаху, тихо пел стихи из корана.
Несется его монотонное пение, смотрит Амзя на далекий закат и, охваченный миром и тишиной прекрасного вечера, поет свою песню:
И так звонко в тиши вечера несется все тот же засыпающий припев:
Нет мыслей в старой голове Амзи. Знает он только, что велик Аллах и пророк его Магомет. Знает он, что и ему, старому, дал он покой и мир.
Но если бы этот покой волей Аллаха был нарушен, то велик Аллах!
И покорен его воле старый Амзя.
Вот потухло солнце, и в золотых облаках по небесным бирюзовым полям чья-то высокая, длинная тень шагает, высоко подымая свои длинные ноги. «То правоверный, — думает Амзя, — кончил счет своих дней на земле и спешит к Аллаху за наградой. Отведет Магомет его в свой рай и даст ему гурий». Так и старый Амзя уже скоро пойдет к своему богу, и возвратит там ему Магомет его молодую силу. Поет Амзя и не видит, как чья-то тень промелькнула пред ним.
Поднял Амзя голову и не верит своим старым глазам: стоит перед ним Мялмуре. Стоит и, как велит закон, смотрит не на него, а далеко в сторону. Не ему говорит она, потому что закон не велит разговаривать с тестем, — говорит она ночи, что надвигается со всех сторон:
— Умер Гамид… Убили бурлаки Гамида…
— За что убили? — эхом звучит голос старого Амзи.
— Цену сбавил.
Понял все старый Амзя и ничего не спросил больше о сыне.
— А зачем ты с людьми жать не осталась? Кто будет платить ваш долг?
— Я к отцу уйду, — угрюмо отвечает Мялмуре, и сердце ее замирает тревогой…
Не стал и ее больше спрашивать Амзя.
Она молода и красива: отчего не уйти ей к отцу?
Ушла Мялмуре. Один остался Амзя.
Никого сразу не стало теперь у него.
Сидит он и, как прежде, все поет свою песню. Дрожит его голос, и тоскливо несется песня навстречу надвигающейся ночи. Алла, Алла — один он!
Смотрит Амзя туда, где горит еще далекий закат: один он теперь, старый Амзя.
Было время, не один он был. Помнит он лето, как с женою ходил бурлачить. Все лето бурлачил; но были дожди, было много прогульных дней, и много проели они тогда заработанных денег. Думал много тогда заработать, а с пустыми карманами пришлось назад идти.
Была поздняя осень, и холодный ветер насквозь продувал летнюю одежду. Заболел тогда сын его, маленький Абдул с толстым животиком, черный, как земля, в разорванной рубашонке, с голыми тонкими ножонками, с тюбетейкой на голове. Все вез его Амзя в ручной тележке, пока не умер Абдулка. Зарыли тогда его на шихане, где зарыт уже был один бурлак, которого в это лето убили с целью ограбить: знали, что нес он деньги домой, а один без семьи был, — подстерегли и убили. Рядом с ним и Абдулку зарыли. Так и зовется шихан: татарская шишка. Плакала баба тогда: не дошла и до дома — родила Гамида. Много беды они приняли, пока дошли до своей деревни. Ждали Амзю кредиторы с деньгами, а он показал им только пустые карманы. Ждали и те, кто прошлой зимой наняли его за четверть цены их хлеб жать.