В нашем классе

Он играл минут пять. Когда в музыке слышалось напряжение, какая-то борьба, он склонялся над клавишами и бил по ним, будто хотел вмешаться в эту борьбу. А наступало просветление — он откидывался на спинку стула и поднимал глаза к потолку. Пальцы, казалось, двигались сами собой…

Толя играл ноктюрн Шуберта — единственная вещь, которую отлично знал, но всем почему-то казалось, что это «свое»…

Улицы в тот вечер после дневного снегопада были сплошь в сугробах. На Колхозной площади снегопогрузчик, похожий на пожарную машину, окруженный толпой любопытных, медленно надвигаясь на сугробы, захватывал их гребками и грузил на самосвалы. Снег на транспортере кипел, как пена в водовороте.

Садовое кольцо лежало, как широкое русло замерзшей реки…

Да, очень хорошо было вчетвером идти по заснеженным улицам и вдыхать морозный, колкий воздух. И хотелось бы всем продлить эту прогулку, но время было уже позднее, и поэтому волей-неволей надо было расставаться. Первым свернул к себе в переулок Димка, потом отделилась Зина, и вдруг оказалось, что Толе с Аней по пути.

— А что у вас, Аня, за значок такой рядом с комсомольским? — сказал Толя, когда они остались вдвоем.

— Это один французский писатель мне подарил, — сказала Аня. — Он к нам в школу приезжал. Он у меня знаете о чем спросил через переводчика? Есть ли у нас телесные наказания. Ну, я очень удивилась и говорю: «А почему вы так спрашиваете?» А он показал на свой лоб, на котором был шрам. Это, оказывается, его учитель головой о парту стукнул.

— Хм!.. Интересно! А почему это он пришел в вашу школу?

— Не знаю. Наверно, кто-нибудь порекомендовал.

— Значит, школа на хорошем счету?

— На хорошем.

— У вас двоек мало?

— Совсем нет. И двоек нет, и второгодников нет.

— Ни одного второгодника?

— Ни одного.

— Ого! Что-то не верится! А учителя отметки не натягивают?

— Очень странный вопрос! — Аня даже замедлила шаг.

— Вы не сердитесь. Тут недавно в газете одну школу ругали. Раньше ее хвалили, что, дескать, ни одной двойки! не имела, а сейчас оказалось — обман, там отметки завышали. Вот я и спросил — это не у вас?

— Нет, у нас школа не такая, — с обидой в голосе сказала Аня, — наши знания даже специальная комиссия проверяла. Все отметки оказались правильными. А это нельзя так думать — если в одной школе были люди нечестные, то, значит, и в других школах, где нет двоек, отметки завышают.

— А сколько у вас учениц?

— Полторы тысячи.

Толя неуверенно сказал:

— Конечно, к этому можно стремиться, но это уж только, наверно, при коммунизме будет так, чтоб ни одной двойки!

— Это почему же? Ведь есть же такие заводы, на которых все стахановцы? Есть. А отчего же и вся школа не может быть успевающей? Вы комсомолец?

— Пионер, — смущенно сказал Толя. — Но мы уже подготавливаемся.

По дороге Аня рассказывала о том, что ее папа работает механиком на «Шарикоподшипнике»; потом, что она очень любит цветы и у нее в аквариуме плавает тритон, которого надо кормить мясом. А летом она была в «Артеке» и там упала со скалы, но ничего себе не сломала.

С Аней было легко и просто. Толя даже немного огорчился, когда она, вдруг остановившись около высокого нового дома с красивой башенкой на крыше, сказала:

— Ну, я здесь живу. А вон мои окна, на четвертом этаже. Видите? Ближе к углу.

— Вижу, — сказал Толя.

— До свиданья! — Аня внезапно сняла перчатку, сильно пожала Толину руку и вошла в дом.

Хлопнула дверь парадного, но Толя не тронулся с места. Сквозь стекла двери он увидел освещенную поднимающуюся кабину лифта.

«Умная девчонка! — подумал он. — Только зачем она показала мне свои окна?»

Толя, как бы между прочим, взглянул на освещенный номер дома, чем-то похожий на скворечник, и запомнил его.

Домой он шел в приподнятом настроении. Гнал ногами перед собой снежные комья; разбежавшись, скользил по ледяным накатанным дорожкам, как тире расчерченным по тротуару. Было очень радостно. И, конечно, Аня совсем не случайно показала ему свои окна и была такой разговорчивой.

Толя перебирал в памяти всю сегодняшнюю встречу и об одном сожалел — мало играл на рояле. И зря сначала отпирался. И почему на него иногда находит упрямство? Ему говорят одно, а хочется, чтобы было все наоборот, по-своему. Ведь понимаешь, что потом будешь жалеть, а все-таки делаешь по-другому…

Толя почему-то решил, что об этой прогулке лучше никому не рассказывать. И оттого, что в душе появилась маленькая тайна, которой, видно, не было еще ни у Димки, ни у Парамонова, одним словом — ни у кого из приятелей, он даже почувствовал, что немного повзрослел и стал больше понимать в жизни.

Придя домой, он быстро снял пальто и, не поужинав, подсел к радиоле и стал рыться в пластинках, лежавших в ящике. Тут были старинные русские романсы Варламова и Гурилева, любимые мамой, были и Шуберт — цикл лирических песен, и Мендельсон, и самый дорогой — Чайковский!

Но сегодня Толе нужно было не то. Он нашел пластинку со второй рапсодией Листа, которую сам еще не мог играть, и положил ее на диск радиолы. В комнате зазвучали тромбоны, скрипки, трензеля, барабаны. Потом медленная, торжественная и даже мрачноватая музыка начала сменяться короткими лирическими картинками. А затем, убыстряя ритм, музыка вдруг стала необыкновенно солнечной, в ней появились танцевальные переходы. Но вот она незаметно перешла на спокойные, напевные мелодии, и сердце от них наполнилось необыкновенным восторгом…

Из кабинета вышел отец — широкоплечий, чуть сутуловатый человек в сиреневой рубашке с отстегнутым воротничком. Он присел на диван и подпер ладонью щеку.

Толин отец, Борис Ефимович, преподавал в Медицинском институте анатомию и сотрудничал в одном из медицинских журналов. Он не бывал дома с утра до вечера. Но когда он работал над какой-нибудь статьей, он не выходил из квартиры по два-три дня.

Во время войны Борис Ефимович был на передовой в медсанбате, делал операции, собирал материал для научной работы, читал лекции на курсах по усовершенствованию военных врачей. За активную работу командование Первым Белорусским фронтом наградило его орденом Красной Звезды и подарило трофейную легковую машину «Вандерер» с открывающимся верхом. Объездив на автомобиле почти всю Германию и Чехословакию, Борис Ефимович приехал на нем в Москву, запер его, видавшего виды, в маленький металлический гараж и больше никогда о нем не вспоминал. Сам он машину не водил, а нанимать шофера считал неудобным.

Задумчивый, сосредоточенный, Борис Ефимович казался необщительным и строгим. Его фразы были короткими, резкими, и тот, кто впервые с ним встречался, делал вывод, что он человек нерадушный, холодный. Но это, конечно, было не совсем так. Иногда его было просто не узнать: веселый, песни мурлычет себе под нос, сыплет латинскими изречениями. Но главное — ему не надо докучать. Толя хорошо знал характер отца. Молчит — значит, думает, а если что потребуется ему — сам спросит.

Целыми днями за дверью кабинета слышно, как отец ходит по комнате, покашливает, стучит на машинке. А иной раз по скрипучей раскладной лестнице взбирается под потолок, к книжным полкам, и часами сидит на лестнице, листая книги.

Толя знал, что отец открыл недавно в кровеносных сосудах человека какие-то новые органы чувств — нервные ответвления, которые беспрестанно анализируют протекающую кровь и посылают сигналы в головной мозг. Теперь отец подготавливал к печати работу по этой теме. Открытие, по отзывам, было важным, но Толя все как-то не удосуживался получше расспросить отца об этом. И, кстати, он никогда не бывал в Медицинском институте. А, вероятно, там было интересно. Отец в разговорах дома упоминал о каких-то распилах человеческого тела, о вскрытиях и медицинской экспертизе. На кафедре анатомии — Толя видел это на фотографиях — в стеклянных банках лежали заспиртованные желудки, сердца, печени. А однажды Толя в одном из медицинских учебников прочел, что «анатомичка» в средние века называлась театром не случайно. Для привлечения публики во время вскрытия трупов на лекциях играла музыка. И это было, собственно, все, что Толя знал об отцовской профессии. Да и сам отец ни о чем не рассказывал ему, не пытался заинтересовать своим делом и вообще все заботы о семье предоставил своей жене.