Delirium/Делириум

Я знаю — он прав, прав, но мне от этого не лучше. Я упираюсь, не в силах справиться с собой:

— Вовсе не поэтому! Ей плевать на меня, тебе тоже плевать на меня! Всем на меня плевать!

Я утираю слёзы и текущий нос тыльной стороной руки.

— Лина... — Алекс кладёт руки на оба моих локтя и поворачивает меня к себе лицом. Когда я отказываюсь встретиться с ним взглядом, он поддевает мой подбородок вверх, заставляя меня смотреть ему в глаза. — Магдалина, — повторяет он, впервые за всё время нашего знакомства называя меня полным именем. — Твоя мама любит тебя. Ты понимаешь это? Она любит тебя. Она по-прежнему любит тебя. Она заботится о твоей безопасности.

Меня обдаёт жаром. Первый раз в жизни я не пугаюсь этого слова. Внутри меня словно что-то встрепенулось, распрямилось, как кошка, потягивающаяся на солнце; я отчаянно жду, чтобы он повторил это слово.

Его голос бесконечно мягок, в тёплых глазах пляшут светлые искорки, цвет их напоминает сейчас солнце, пробивающееся сквозь золотые листья тихим осенним вечером.

— Я тоже люблю тебя. — Его пальцы проводят по моим скулам, задерживаются на моих губах. — Ты должна это знать. Ты, конечно, знаешь это.

И в этот момент происходит кое-что необыкновенное.

Стоя между двумя отвратительными мусорными контейнерами в каком-то замызганном проулке, когда, кажется, весь мир вокруг рушится, и слыша, как Алекс произносит эти слова, я чувствую — страх, живущий во мне с того самого момента, как я научилась сидеть, стоять, дышать; страх, владеющий мною всё то время, когда мне твердили, будто само сердце моё от природы с изъяном, больное и испорченное и эту заразу необходимо из него вырвать; страх, не отпускавший меня всё то время, когда все кругом уверяли, будто от необратимого разрушения меня отделяет всего одно сердцебиение — весь этот страх в одно мгновение исчезает. То, что встрепенулось во мне — сердцевина моего сердца, суть моей сути — распрямляется, вырывается на волю, реет, словно флаг на ветру, делает меня сильнее, чем я когда-либо была.

И я открываю рот и говорю:

— Я тоже люблю тебя.

Удивительно, но именно в этот момент в глухом проулке я внезапно понимаю значение моего полного имени и причину, по которой мама назвала меня Магдалиной. До меня доходит смысл старой библейской истории — об Иосифе и оставленной им Марии Магдалине. Теперь я понимаю, что он отказался от неё во имя важной цели. Вернее, он отпустил её, чтобы она могла спастись, хотя расставание с нею смертельно ранило его.

Он отпустил её во имя любви.

Наверно, когда я родилась, у моей мамы было предчувствие, что однажды ей придётся сделать то же, что сделал Иосиф. Думаю, что таковы все любящие: ты должен суметь от чего-то отказаться. Иногда ты должен отказаться от тех, кого любишь.

Мы с Алексом разговариваем обо всём, чтó мне придётся оставить здесь, когда мы уйдём в Дебри. Он хочет убедиться, что я полностью осознаю, на что решаюсь. Больше не стукнешь в дверь пекарни «Толстый и красивый» после закрытия и не купишь нераспроданные рогалики или булки с сыром — по доллару за штуку; не посидишь на причале, наблюдая за орущими и кружащимися над водой чайками; не совершишь долгую пробежку в район ферм, где трава, усыпанная росой, кажется сделанной из хрусталя; не услышишь постоянного грохота океана — этого большого сердца Портленда; не увидишь ни узеньких мощёных улочек старой гавани, ни больших сверкающих магазинов, полных нарядов, которые всё равно никогда не мог себе позволить.

Я буду жалеть только о Ханне и Грейс. Весь остальной Портленд может хоть под землю провалиться вместе со всеми своими сияющими помпезными башнями, глухими фасадами складов и послушными, пустоглазыми людьми, покорно склоняющими голову перед очередным враньём, как коровы, которых предназначили на убой.

— Если мы уйдём вместе, то останемся совсем одни — ты и я, — продолжает твердить Алекс, словно ему во что бы то ни стало надо убедиться, что я понимаю, увериться в том, что я уверена в правильности своего выбора. — Обратной дороги не будет. Никогда.

И я говорю:

— Это то, чего я хочу. Только ты и я. Навсегда.

Это правда. Я больше не испытываю страха. Теперь, когда я знаю, что всегда буду с Алексом — что мы вечно будем вместе — я уверена, что никогда и ничего больше не испугаюсь.

Мы решаем уйти из города через неделю, ровно за девять дней до назначенной Процедуры. Я нервничаю, не хочу откладывать уход так надолго; будь моя воля — сорвалась бы с места прямо сейчас и попыталась прорваться через границу среди бела дня. Но, как всегда, рассудительный Алекс приводит меня в чувство и объясняет, почему так важно подождать с уходом.

За последние четыре-пять лет он пересекал границу всего несколько раз — по пальцам можно пересчитать. Ведь это чрезвычайно опасная штука — гулять туда-сюда. И всё же в течение следующей недели ему придётся дважды пересечь заграждение до нашего окончательного ухода — риск неимоверный, самоубийственный, но он убеждает меня в том, что это необходимо. Как только он уйдёт со мной и его хватятся на работе и в университете, его имя тоже вычеркнут из списков граждан — хотя, чисто технически, он никогда и не был полноправным гражданином, поскольку это Сопротивление снабдило его фальшивыми документами.

А как только нас вычеркнут из списков, мы выпадем из системы. Пуф — и нет нас. Как будто никогда и не было. Во всяком случае, мы сильно рассчитываем на то, что нас не будут преследовать в Дебрях, за нами не пошлют рейдеров и никто не будет нас там искать. Если властям захочется устроить на нас охоту, им придётся всенародно признать, что нам удалось улизнуть из Портленда, что это вообще, в принципе, возможно. Что Изгои существуют.

Мы превратимся в призраков. От нас ничего не останется, кроме воспоминаний, да и те — если учесть, что Исцелённые не оглядываются назад, устремляя свой тупой, неподвижный взор в будущее, — растворятся в долгой веренице одинаковых, монотонных дней. Всякий наш след пропадёт, и мы исчезнем, как дым.

Поскольку Алекс тоже не сможет больше приходить в Портленд, нам придётся захватить с собой как можно больше еды, плюс зимнюю одежду и всё, без чего нельзя обойтись. Изгои в поселении — люди щедрые и делятся припасами, и всё же осень и зима в Дебрях — это суровое испытание; а после многих лет жизни в городе Алекса нельзя назвать умелым охотником-собирателем.

Мы уговорились встретиться в доме на Брукс-стрит в полночь, чтобы продолжить сборы. Я принесу туда первую партию вещей, которые заберу с собой в Дебри: мой фотоальбом, футлярчик с записками, которыми мы с Ханной обменивались в наш софомор-год в школе, и, конечно, съестные припасы — всё, что смогу утащить из кладовки в дядином «Стоп-н-Сейв».

Когда мы с Алексом, наконец, расстаёмся и расходимся по домам, уже три часа пополудни. Облака уже не затягивают небо сплошным покровом, в разрывах между ними виднеется небо — бледно-голубое, как застиранный шёлковый платок. В воздухе ещё держится тепло, но в порывах ветра уже чувствуется холодное и дымное дыхание осени. Скоро вся роскошная зелень природы запылает алым и оранжевым; потом отгорят и эти краски, перейдут в строгую и холодную зимнюю бесцветность. А меня здесь не будет, я затеряюсь где-то там, среди голых, дрожащих деревьев, гнущихся под тяжестью снега. Но Алекс затеряется вместе со мной, и мы будем в безопасности. Будем ходить, взявшись за руки, и целоваться в открытую среди бела дня, и будем любить друг друга без оглядки столько, сколько захотим, и никто никогда не сможет нас разлучить.

Несмотря на всё, произошедшее сегодня, я чувствую себя спокойнее, чем когда-либо, как будто те слова, что мы с Алексом сказали друг другу, окружили меня защитным полем.

Я не бегала уже больше месяца — слишком было жарко, и до недавнего времени Кэрол запрещала мне. Но едва переступив порог дома, я звоню Ханне и прошу встретиться со мной у стадиона — нашего обычного старта. Та хохочет: