Delirium/Делириум

— Мне так жаль, Лина, — говорит он, и я знаю — он действительно ощущает мою боль как свою. — Я думал, тебе необходимо узнать.

— Двенадцать лет, — роняю я. — Двенадцать лет я думала, что она мертва.

Некоторое время мы молчим. Алекс поглаживает мои плечи, руки, колени — всё, до чего может дотянуться, словно он отчаянно хочет чисто физического контакта со мной. Я же хочу лишь закрыть глаза и рассыпаться прахом; чувствую, как разлетаются мои мысли, словно пушинки одуванчика под порывом ветра. Но руки Алекса удерживают меня в реальности: в этом проулке, в Портленде, в мире, который вдруг сошёл с ума.

«Она где-то там — вздыхает, ест и пьёт, ходит, плавает...» Теперь невозможно даже подумать о том, чтобы жить прежней, обычной жизнью: укладываться вечером в постель; или завязывать шнурки и отправляться на пробежку; или помогать Кэрол складывать тарелки; или даже лежать в пустом доме рядом с Алексом — когда я знаю, что она где-то там, и так далека от меня, как самое дальнее созвездие в небе.

«Почему она не пришла за мной?» Мысль вспыхивает резко и ярко, как разряд молнии. Жгучая боль мгновенно возвращается. Я плотно зажмуриваю глаза, опускаю голову и молюсь, чтобы эта мука закончилась. Но я не знаю, кому молиться, да и все заученные слова вылетели у меня из головы. Помню только, как ещё крохой была в церкви, и самое яркое впечатление — это солнечные лучи, пронизывающие цветные стёкла в высоких окнах, яркие и слепящие поначалу, а затем постепенно блекнущие, умирающие; и вот вместо чудесных картин остались просто пыльные фрагменты мутных стёкол и свинцовых перемычек.

— Лина. Посмотри на меня.

Чтобы открыть глаза требуются титанические усилия. Фигура Алекса видна словно сквозь туман, хотя он всего лишь в одном футе от меня.

— Ты, должно быть, голодна, — мягко говорит он. — Давай постараемся добраться до дому? Ты можешь идти? — Он чуть отодвигается назад, чтобы я могла встать.

— Нет.

Слово вырывается немного резче, чем я собиралась его произнести, и Алекс испуганно вскидывается.

— Ты не можешь идти? — Между его бровями залегает морщинка.

— Нет. — Изо всех сил пытаюсь держать голос на нормальном уровне громкости. — Я имею в виду, что не могу вернуться домой. Вообще. Никогда.

Алекс вздыхает и трёт пальцами лоб.

— Мы могли бы отправиться на Брукс-стрит, побыть там немного, пока ты не почувствуешь себя лучше...

— Ты не понимаешь! — обрываю я его. Внутри меня нарастает крик, а в глотке словно скребётся отвратительный чёрный паук. Единственное, о чём я сейчас думаю, это: «Они знали! Все, все знали — и Кэрол, и дядя Уильям, может, даже и Рейчел — знали, и всё равно позволяли мне думать, что она умерла. Позволяли мне думать, что она бросила меня, что я не стою того, чтобы быть со мной!» Внезапно во мне накаляется белое пламя гнева: если я пойду домой, если увижу кого-нибудь из них, то не смогу сдержаться. Я или спалю дом дотла, или просто разнесу его на части, доску за доской.

— Я хочу убежать с тобой! — говорю я Алексу. — В Дебри. Мы говорили об этом.

Я думала, что сейчас Алекс обрадуется, но — ничего подобного. У него усталый, измученный вид. Он отводит взгляд, прищуривается...

— Слушай, Лина, это был очень долгий день. Ты утомилась, проголодалась. Ты не в состоянии мыслить здраво...

— Я в самом что ни на есть состоянии мыслить здраво! — Вскакиваю на ноги, чтобы не казаться совсем уж беспомощной. Я зла на Алекса, хотя и понимаю, что он тут не при чём. Просто я зла на всё и всех, ярость бушует во мне — слепая, стихийная сила. — Я не могу здесь оставаться, Алекс! Больше не могу. Не после всего этого! — Моё горло стискивает спазм, когда я вновь пытаюсь подавить рвущийся наружу вопль. — Они знали, Алекс! Они знали, а мне не говорили! Врали мне!

Он тоже выпрямляется в полный рост — медленно, словно это причиняет ему боль.

— Почему ты так уверена? Ты не можешь этого знать, — возражает он.

— Я знаю! — упрямо твержу я, уверенная, что это правда.

Я действительно знаю, нутром чую. Ведь помню, было так: я спала и внезапно пробудилась; на грани сна и бодрствования я увидела склонившееся надо мной мамино лицо — мертвенно-бледное, и услышала её голос, тихо пропевший мне в ухо: «Я люблю тебя. Помни. Этого они никогда не смогут отобрать», — и еле заметная грустная улыбка тронула её губы. Она тоже знала. Должна была знать, что за нею идут и заберут её в то страшное место. А всего неделей позже я сидела в своём колючем чёрном платье у пустого гроба[32], с кучкой апельсиновых корок на коленях, которые я жевала, стараясь сдержать слёзы, а все те, кому я верила, в это время возводили вокруг меня прочные, гладкие стены лжи. «Она была больна». «Вот до чего доводит Болезнь». «Самоубийство». На самом деле в тот день похоронили меня.

— Я не могу идти домой и не пойду! Я уйду с тобой. Дебри станут нашим домом. Ведь другие делают так, правда? Другие же живут там. Моя мама... — Я хочу сказать: «Моя мама тоже там!», но голос не слушается и срывается.

Алекс внимательно смотрит на меня.

— Лина, если ты уйдёшь — действительно, по-настоящему уйдёшь — у тебя всё будет иначе, чем сейчас у меня. Ты отдаёшь себе в этом отчёт? Ты не сможешь ходить туда и обратно. Ты больше никогда не сможешь вернуться сюда. Твой личный номер сотрут, твоё удостоверение личности будет признано недействительным. Все будут знать, что ты диссидентка. На тебя откроют охоту. И если кто-нибудь найдёт тебя... если тебя схватят... — Алекс умолкает.

— Мне все равно! — огрызаюсь я, больше не в состоянии контролировать себя. — Ведь ты же сам это первым предложил, забыл? И что? Теперь, когда я готова уйти, ты отыгрываешь всё обратно?!

— Я только пытаюсь...

Я снова обрываю его. Меня всю трясёт, в душе вскипает злоба и яростное желание рвать, ломать, крушить всё, что попадётся на пути.

— Ты такой же, как и все! Такая же пустышка, как и остальные. Только мелешь языком — бла-бла-бла! А когда пора предпринять что-то серьёзное, когда ты должен помочь мне...

— Я и пытаюсь тебе помочь! — отрезает Алекс. — Всё не так просто, надеюсь, ты понимаешь? Это тяжёлый и важный выбор, а ты сейчас во взвинченном состоянии и не соображаешь, что несёшь!

Он тоже злится. От его резкого тона меня пронзает боль, но я не могу остановиться. Крушить, рвать, ломать! Я хочу уничтожить всё: его, себя, нас, весь город, весь мир!

— Не разговаривай со мной, как с несмышлёной малолеткой! — ору я.

— Тогда не веди себя как несмышлёная малолетка! — парирует он. В ту же секунду, как эти слова слетают с его уст, он — я ясно вижу — раскаивается в них. Он слегка отворачивается в сторону, втягивает в себя воздух и, овладев собой, говорит нормальным голосом: — Послушай, Лина. Мне действительно страшно жаль. Я понимаю, как тебе... после того, что случилось сегодня... Нет, я даже не представляю, что ты сейчас чувствуешь.

Поздно. Я ничего не вижу из-за слёз. Отворачиваюсь от него и принимаюсь ковырять кирпичную стену ногтем. Крошечная частичка кирпича откалывается и падает. Я провожаю её полёт взглядом и думаю о матери, об этих странных, наводящих ужас стенах, и слёзы прорываются бурным потоком.

— Если бы ты действительно беспокоился обо мне, ты забрал бы меня отсюда, — говорю я. — Если бы я не была тебе безразлична, то мы ушли бы прямо сейчас.

— Ты мне совсем не безразлична.

— Неправда! — Теперь я и сама знаю, что веду себя, как ребёнок, но ничего не могу поделать. — Ей я тоже была безразлична. Ей тоже было наплевать на меня!

— Это не так.

— Почему же она не пришла за мной? — Я по-прежнему стою к нему спиной, с силой вжимаю в стенку ладонь, и у меня ощущение, будто эта прочная стена тоже в любую секунду может обвалиться. — Где она теперь? Почему она не ищет меня?

— Ты знаешь почему, — твёрдо отвечает он. — Ты знаешь, что произойдёт, если её снова схватят — если её схватят вместе с тобой. Смерть вам обеим.

32

Для тех, кто не знает или позабыл: на Западе не принято выставлять покойника в открытом гробу.