Страница 11 из 15
В 1935 году он женится. Зинаида Александровна Макарова, спутница всей его жизни, главная помощница и вдохновительница, приехала в Ленинград из Новороссийска, но к моменту их встречи стала уже настоящей ленинградкой. Даже южнорусский акцент в ее речи почти не чувствовался, а затем и вовсе исчез.
Наиболее любовно и подробно Зинаида Александровна отображена в воспоминаниях ее внучки и тезки — Зины Курбатовой. Часто так бывает, что особая близость устанавливается между бабушкой и внучкой.
Две Зины вместе разглядывали альбомы с фотографиями, привезенными Зинаидой Александровной из Новороссийска, с еще юношескими ее фотографиями.
— А! Это мы с Нинкой Урвачевой! — восклицала Зинаида Александровна и сразу молодела. Выросла она в многодетной семье. Все ее предки и родственники на фотографиях — черноволосые, широкоскулые, как и сама Зина. В молодости она была веселой, энергичной, запросто переплывала широкую новороссийскую бухту.
Даже на фотографиях голодных двадцатых годов Зинаида Александровна нарядная и веселая, в центре компании. «Бабушка в молодости была тусовщицей!» — так определила внучка Зина. Действительно, как вспоминает Зинаида Александровна, собирались они с друзьями часто, веселились — но пили лишь чай с булкой.
При всей той бурной молодой жизни ни в какую общественную жизнь, а тем более в «комсомолию», Зинаида Александровна не пошла. И хотя семья была не дворянская, отец был простой труженик, красных они не любили. Все ростовские родственники семьи на фотографиях — в форме белой армии. Зинаида Александровна вспоминает, как при вступлении белой армии в Новороссийск кто-то из ее родных воскликнул: «Наши пришли!» Что все страдания идут от большевиков, от революции и гражданской войны, было слишком очевидно.
Зина мечтала выучиться на врача, но не получилось. Когда ей было всего двадцать, от тифа умерла мать. Ее отец после этого не женился, остался вдовцом, и на Зину целиком легла забота о доме. Макаровы всей семьей переехали в Ленинград, когда Зине было 27. Она выучилась на бухгалтера, поступила на работу в издательство — и здесь увидела Дмитрия Лихачева. Зина воспитала трех младших братьев, спасла их от голода, холода и нищеты — и что-то похожее она ощутила, когда увидела Митю Лихачева. Первым чувством Зинаиды Александровны было вовсе не восхищение юным красавцем, а наоборот — сострадание к нему. Лихачев, измученный болями в желудке, бытовыми неурядицами, производил впечатление самое трагическое. «Бедный! — поделилась своими первыми ощущениями Зина со своими коллегами. — Уже холодно, а он в тапочках!» Этот, говоря по-научному, артефакт и решил их судьбу. Сперва — сочувствие, желание помочь, благодарность в ответ, и — любовь! Теперь Лихачев имел самую лучшую спутницу жизни — и своим взлетом он во многом обязан ей.
…На самом деле, как с улыбкой рассказывал Лихачев своей внучке Зине, он ходил тогда в тапочках не от бедности — просто после многолетнего таскания лагерных сапог хотелось иметь на ногах что-то легкое. В любом случае — тапочкам спасибо!
В папке, случайно найденной среди нагромождения других уже после его кончины, вдруг обнаружились неожиданно откровенные записи его семейной жизни… раньше он словно стеснялся этого, главным считая науку. И вот…
«…Ожидали ребенка в Новгороде. Ходили пешком в Волотово, Нередицу… Вернулись на Лахтинскую улицу, дом 9, кв. 12 к себе на 5-й этаж. Там три комнаты в коммунальной квартире вместе с Мишиным приятелем инженером Кесаревым… По настоянию отца нам с Зиной была отдана самая большая комната в два окна. Короткую занял отец: у него стояла оттоманка и наш семейный буфет. Дедушка читал на ночь. Длинная комната в одно окно стала бабушкиной. Комната была „роскошной“: зимний пейзаж художника Массена, гобелен. В эту комнату переехал и Юра, когда развелся с первой женой Ниночкой. В нашей двухоконной комнате стояли остатки кожаного кабинета конца века, купленного С. М. на карточный выигрыш во Владимирском клубе. Раньше стоял рояль „Дидерикс“, но его пришлось убрать. Складную кровать прятали за оттоманку.
…Пошли в родильный дом на Малом проспекте. Утром позвонила акушерка, сообщила: родились две девочки!
Бабушка Вера Семеновна ахнула: „Как мы сможем поднять двух детей?“ Барманский сказал в издательстве мне: „На детей всегда Бог посылает!“ …Плакали взапуски, хворали вдвойне, шалили вдвойне. Но и радости было вдвойне больше. Родившуюся первой назвали Верой, чтобы бабушка Вера помогала, вторую — Милой, чтобы именины были рядом, и отмечать вместе. Детское приданое купил местком: две деревянные кроватки. Приехали на машине, доставили домой, с торжеством. Верина кроватка ставилась ближе к раскладушке Зины, так как Вера плакала больше, тут же подхватывала и вторая. Вера ровно в 12 ночи с закрытыми глазами переваливалась в кровать к маме и спала с ней. Я приходил из издательства и лежал с язвенными болями. Зина ушла с работы в издательстве — брали рукописи на монтировку, после аналогичной работы в издательстве. Со знакомыми и друзьями не виделись, что, может быть, спасло от вторичного ареста».
Молодые надеялись на счастье, они заслужили его… и не могли предвидеть тех драм, которые преподнесет жизнь.
Эту семью многие считали безупречной, и никто не помнит у них значительных ссор. Лихачеву было свойственно скорее скрывать эмоции, чем делиться ими, но все, кто знали их семью, говорят о нежности и доверительности их отношений — о самом тяжелом они всегда говорили вдвоем с супругой, уединившись, и вместе принимали самые важные решения. Зинаида Александровна сразу проявила хватку и деловой подход к проблемам, мучившим тогда Дмитрия Сергеевича.
Главным, конечно, был страх ареста. Дмитрий Сергеевич вспоминает, что страшно была по утрам смотреть на список жильцов на лестнице — всех арестованных тут же вымарывали: не дай бог, останется фамилия «врага народа»! — и таких замаранных строчек с каждым днем прибавлялось. Дмитрий Сергеевич уже проходил через все это и представлял себе все очень ясно.
Он работал корректором вплоть до 1937 года, и, конечно, не раз приходила мысль: неужели это вершина его карьеры? Но, с другой стороны, эта работа позволяла быть «невидимкой», не высказываться ни по каким острым вопросам, из-за которых мгновенно может «нарисоваться» арест. В одном из интервью он говорит: «Главное было — не прийти ни на одно собрание — и я перед каждым брал бюллетень. Да у меня и действительно начинались язвенные колики. Проголосовать против (против очередного „единогласного“ осуждения врагов народа. — В. П.) означало немедленную гибель! Но я не проголосовал ни за одну смертную казнь!»
По тем временам это было, конечно, подвигом. «Уклонение от голосования» конечно же бралось на заметку, и опасность все приближалась. Однажды, когда он лежал в больнице с язвой желудка в очередной раз, в городе началась паспортизация — событие это было довольно грозное. Всем, кто имел «неправильное происхождение» или судимость, новых паспортов не давали, а это означало высылку из города (в лучшем случае). Уже отказали в паспортах его «подельникам» — Сухову и Тереховко.
И тут молодая жена Лихачева энергично принялась за его спасение. Она узнала, что ученый корректор издательства, где работал Лихачев, Екатерина Михайловна Мастыко, детство провела в одной компании с нынешним грозным наркомом юстиции Крыленко. Нелегко было уговорить Екатерину Михайловну поехать к Крыленко — страшно женщине показываться тому, кто знал ее молодой, да и просто страшно предстать перед грозным наркомом, да еще с такой просьбой: это могло плохо кончиться! Однако Зина уговорила ее и даже дала ей свою нарядную кофточку. И спасла мужа. С подругой детства Крыленко был любезен, обещал помощь, но когда приехал к нему Лихачев, Крыленко еще в приемной, при большом скоплении народа, наорал на него, как было и положено наркому юстиции при встрече с таким «просителем». Знающие люди потом объясняли, что Крыленко сам был «под топором» и такая публичная демонстрация «революционной бдительности», как он надеялся, могла его спасти. Но на самом деле — он внял просьбе подруги детства, и несколько месяцев спустя пришло письмо из Наркомюста о снятии с Лихачева судимости!