Дмитрий Лихачев

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Последние месяцы заключения Лихачев проработал на строительстве Беломорканала (куда его вызвал Федя Розенберг) — на железнодорожных станциях Медвежья Гора, Званка и в Тихвине. Он вполне успешно справлялся с должностью диспетчера грузовых поездов и даже получил удостоверение «Ударник Беломорстроя». В начале августа 1932 года пришло распоряжение ехать на Медвежью Гору за документами на досрочное освобождение. Незадолго перед этим приехали в Тихвин родители Лихачева и его младший брат Юра, который замечательно плавал и нырял. Им так понравилось в Тихвине, что они уговаривали остаться там на весь август. Но Лихачеву этого совсем не хотелось. Он подсчитал: «Я провел девять месяцев на Шпалерной, три года на острове, и девять месяцев на Беломорско-Балтийском канале: на Медвежьей Горе, на Званке и в Тихвине».

И уже в первой половине августа они приехали в Ленинград. Впечатление было не радостное. Как писал Лихачев: «С 1917 по 1950 год дома были тусклые, редко красились, орнамент не выделялся — сойдет и так. Люди ходили оборванные: не приняли бы за буржуев… Единственное яркое пятно, которое запомнилось за эти десятилетия — синяя бекеша Шаляпина. Когда рассказали, что за границей цветные авто — не поверил… Перед самым арестом заказывал костюм (за 40 рублей, большие деньги). Заказывал темно-синий — но он все равно оказался черным. Пока я сидел, его носил младший брат Юра. По возвращении из лагеря родители купили черный грубошерстный костюм, в котором я проходил до конца войны. Темно-коричневая толстовка, все остальное черное. И бритвы не было, а стриг я бороду машинкой».

Никакие радости его тут не ждали. Жизнь его семьи сильно ухудшилась. Отец потерял прежнюю должность, а вместе с этим и хорошую казенную квартиру на Ораниенбаумской, и они теперь жили неподалеку от прежнего дома, на Лахтинской улице, но уже в коммунальной квартире вместе с семьей инженера Кесарева, друга старшего лихачевского брата Михаила.

И если с пропиской (что было очень не просто) вдруг получилось, то с работой все обстояло плохо. Известно было, что сам Сталин, всячески пропагандируя успехи «перековки» людских кадров на Беломорье, велел всячески поддерживать «перековавшихся», разрешил им жить в больших городах и не велел чинить им преград при устройстве на работу. Но на самом деле начальство не слишком верило в эти «прекрасные порывы» вождя (глядишь, им же придется и отвечать), и «каналармейцев», даже с отличиями, брали на работу весьма неохотно. Кроме того, из-за неожиданного ареста Лихачев не успел получить университетский диплом, хотя прослушал почти полный курс требуемых наук и подготовил две отчетные работы: одну для романо-германской секции — о книгах Шекспира в России в конце XVIII — начале XIX века, а другую для славяно-русской секции — о «Повестях о патриархе Никоне». Но свидетельство об окончании университета удалось получить лишь позже, а устраиваться, вписываться в жизнь надо было немедленно. И тут его спас отец. Роль отца в жизни Лихачева была определяющей. В свое время приезд родителей на Соловки «отвел» Лихачева от расстрела, и другие их посещения поддерживали его материально и духовно. Теперь Сергей Михайлович, сохранивший свои связи в книжном мире, смог помочь сыну устроиться на работу, которая хоть как-то соответствовала его интересам и способностям. В свое время, будучи инженером «Печатного двора», Сергей Михайлович (когда еще Дмитрий был студентом) работал по совместительству в Доме книги (в Доме под глобусом, который многие знают как Дом Зингера), где помещалось и местное отделение Госиздата. И Дмитрий Лихачев, студент, мог по отцовскому абонементу заниматься в огромной библиотеке Госиздата, составленной из реквизированных редчайших книг. И теперь они обратились сюда — здесь хорошо знали их обоих, — и Дмитрия Сергеевича приняли на должность литературного редактора.

Он только успел приступить к работе, как у него начались жесточайшие язвенные боли. Соловецкие ужасы даром не прошли. Впрочем, ужасы и не ушли. Все вокруг жили в ожидании ареста. Волна репрессий и не думала утихать, наоборот — поднималась. Страдания сказывались на здоровье: по пути на работу в трамвае Лихачев потерял сознание, горлом хлынула кровь. В больнице родителям сказали: надежд на спасение мало, потеря крови слишком большая. Его спас хирург Абрамсон, который как раз тогда, на свой страх и риск, делал первые опыты переливания крови. Затянувшееся пребывание в больнице спасло Лихачева от высылки из города (в издательстве как раз «составлялись списки» на высылку, и Лихачев в эти списки попал). И второй раз судьба спасла его! Потом он долго лечился в Институте питания — и спасался от болей и тревог чтением — читал книги по искусству, по истории культуры. Читал и потом, когда лежал после больницы дома. Работы за время болезни он лишился. Отец устроил его в типографию «Коминтерн» корректором по иностранным языкам. Помимо страданий самого Дмитрия Лихачева — сколько страданий перенесли его родители!

В 1934 году он был переведен ученым корректором в Издательство Академии наук, расположенное в классическом здании академии на набережной Невы, и страшное утомление глаз от корректорской читки не останавливало его от запойного чтения после работы — количество книг, которые он считал необходимым прочесть, не уменьшалось, а увеличивалось. Великого ученого сопровождает всегда великая страсть.

При этом добросовестный Лихачев весьма увлекся и корректорским делом (тем более это как бы продолжало и работу отца, отдавшего значительную часть своей жизни изданию книг). С другими сотрудниками он выпускает справочник-инструкцию для корректоров, и одно время казалось, как признается сам Лихачев, что корректорское дело станет его профессией навсегда. Главное, что удерживало Лихачева здесь, — незаметность. Высунешься — попадешься! Даже среди корректоров, его коллег, многие были арестованы. Он вспоминает, как опустели улицы после убийства Кирова: люди старались нигде не появляться, не попадаться на глаза. Лихачев «затаился» в корректорах… Но страстное желание писать самому, заниматься научной деятельностью не оставляло его.

Поначалу, как признается сам Лихачев, писать не получалось. Почему-то все замечательные школы, которые он посещал, давая широкое образование и приучая мыслить, не учили писать. А последние годы в школе, как вспоминает Лихачев, писать вообще было трудно, поскольку от холода в классе пальцы не гнулись.

Его дипломные труды в университете — о Шекспире в России и о «Повестях о патриархе Никоне», может быть, и содержат интересные мысли, однако написаны, как признается Лихачев, по-детски беспомощно. Особенно не давались ему логические связи между фразами — связный текст не складывался никак.

Люди заурядные смиряются со своими недостатками (да чего уж там!), однако и многие выдающиеся люди, добившись главного, в остальном снисходительны к себе. Их недостатки как бы еще контрастнее подчеркивают их достоинства. Характер Лихачева другой. Всю жизнь он старательно, скрупулезно, даже, как считали некоторые его завистники, занудно стремился к совершенству во всем — даже в том, что не относилось непосредственно к его деятельности, но попадало в поле его зрения. Поэтому хороших ученых много — а Лихачев один.

Он начинает учиться писать. Теперь в отношении к знаменитому Лихачеву эта фраза звучит дико!.. Но такое было.

Большинство людей заурядных уверены, что они и так пишут неплохо. «А лучше — зачем?» Лихачев, однако, находит и читает книги, написанные, с его точки зрения, блестяще — прежде всего литературу искусствоведческую — Алпатова, Дживелегова, Муратова, Грабаря, Врангеля (искусствоведа), и пытается в своих писаниях подражать им. И вот — у него стало получаться!

Первый его серьезный письменный труд, появившийся после возвращения, — статья «Черты первобытного примитивизма воровской речи», напечатанная в сборнике «Язык и мышление» и сразу же отмеченная разгромной рецензией Михаила Шахновича «Вредная галиматья». Но видные лингвисты того времени — Абаев, Быховская, Башинджагян — отзывались о работе одобрительно. Первая же его статья сделала Лихачеву имя среди лингвистов. Старый лихачевский знакомый Оксман, бывший в тот момент заместителем директора Института русской литературы, пригласил Лихачева работать у них. Лихачев был человеком сдержанным, осторожным — особенно после каторги. Понимал, что после рецензий, подобных статье Шахновича, обычно следует арест. Он понимал, что пострадать может не только он. Но «зов науки» оказался сильнее страха. Главная, определяющая страсть его жизни уже определилась. Вторая его статья уже тоже готовилась к изданию в сборнике «Язык и мышление».