Богиня пустыни

Она остановилась, когда увидела его, и ее желудок скрутила судорога. Она узнала бы его тотчас, даже если бы он изменился еще больше. Его тело было сухим и хрупким, кожа — высохшей и выдубленной ветрами, но она не сомневалась в том, что это он. То, на что она надеялась, все эти месяцы и чего опасалась, свершилось. Она достигла своей цели.

Она преодолела свою робость и склонилась над ним.

— Я здесь, — проговорила она, не беспомощно и смущенно, а достойно и спокойно. Она была уверена, что он узнал ее голос.

Мертвец не двигался. Его глаза оставались закрытыми, высушенные губы — твердо сжатыми. Он не вздрогнул от неожиданности, не сделал ни единого движения, его веки не дрогнули. Но он дышал. Или она это только воображала? Нет, определенно нет.

Она попыталась протянуть руку и положить ее на его впалую грудь, но страх ощутить его кожу холодной и бескровной удержал ее. Кроме того, она почувствовала уважение перед его решением существовать в полном одиночестве. Он не хотел, чтобы кто-нибудь касался его, даже она. Он сделал свой выбор, так же как и она свой.

— Ты не хочешь поговорить со мной? — спросила она тихо, словно в темных углах пещеры могли находиться существа, которых она не хотела бы вспугнуть.

Другие люди, приходившие сюда в течение долгого времени, не знали, кем он был и откуда прибыл, они также пытались говорить с ним. Некоторые пытались его развеселить, другие умоляли, но никому он не дал ответа.

— У меня есть время, — сказала она, села на землю напротив него и скрестила ноги так, что в результате оказалась сидящей перед ним, как отражение в зеркале. У нее было время, тем более что над скалами и простирающимися как море дюнами разразилась песчаная буря. Она могла бы съесть несколько засохших фруктов и попить из стоящих в стороне глиняных чаш воды — воспользоваться тем, что было принесено ему. Она ждала бы и ждала, и ушла бы только после того, как он обратился бы к ней. Поговорил бы с нею.

Гудение ветра в скалах стало еще громче, и она начала ощущать в этих звуках определенную красоту, чистоту тонов, отсутствующую в звучании гобоя, которому она внимала так часто. Буря разразилась, скоро у нее уже не осталось в этом никаких сомнений, и она подумала о своих спутниках в лагере среди дюн, вспомнила даже о верблюдах, которые теперь боязливо жались друг к другу, словно испуганные котята.

Прошло уже несколько часов, снова и снова заговаривала она с ним, сначала мягко и прочувствованно, затем резко, даже агрессивно. И все же только тогда, когда она наклонилась вперед и приблизилась своими губами вплотную к его рту, не целуя его, но достаточно близко, чтобы позволить ему почувствовать ее близость, ее тепло, ее женственность, ей показалось, что дух его жизни проснулся. Его губы едва заметно приоткрылись, и ей почудилось, что она слышит, как рвется высохшая кожа.

— Все напрасно, — прошептал он ломающимся голосом. Его глаза оставались закрытыми. — Никакого движения, никакой еды, никакого питья. Я делал все, чтобы быть готовым к этому мгновению. И все же ты перехитрила меня.

Она хотела возразить ему, но он перебил ее.

— Ты — смерть, — проговорил он беззвучно. — Я всегда знал, что ты придешь.

Часть первая Семья Каскаденов

Глава 1

3 года тому назад — июнь 1903 года

В раннем тумане, тянувшемся с моря, портовый город Свакопмунд больше был похож на лагерь бедуинов, чем на одну из самых больших немецких баз на территории Африки. Капитан трансатлантического парохода назвал его портовым городом, но тотчас добавил, что в Свакопмунде, собственно говоря, нет ничего, что позволяло бы считать его портом.

Сендрин стояла, облокотившись о ржавые поручни, и растерянно смотрела на сушу. Отдельно стоящие дома с заостренными многофронтонными крышами в дымке тумана производили впечатление палаток кочевников из иллюстраций приключенческих книг, которые она так охотно читала в детстве. Свакопмунд с трех сторон был окружен морем песка Большого Намиба. То, что на первый взгляд можно было принять за пляж морского курорта, в действительности было дюнами пустыни, сползавшими в океан вдоль всего побережья Немецкой Юго-Западной Африки.

Сендрин предостерегали по поводу Свакопмунда. Во время последнего ужина в офицерской кают-компании капитан, нацепив на лицо маску снисходительного соболезнования, объяснил ей, что город может произвести неверное впечатление о новой родине. Сендрин возразила, что она там всего лишь сойдет на берег и сразу же отправится в Виндхук, расположенный в двухстах шестидесяти километрах восточнее, поэтому вряд ли вид Свакопмунда устрашит ее. При этом втайне она надеялась, что, по крайней мере, в этот раз ее оптимизм оправдается.

Но теперь, после того как корабль бросил якорь и пассажиры с нетерпением ожидали высадки на берег, Сендрин поняла, что имел в виду капитан. Здесь даже пристани не существовало, так, что корабль вынужден был бросить якорь приблизительно в ста пятидесяти метрах от берега. Глубина была недостаточной, чтобы можно было воспользоваться весельными лодками, поэтому к кораблю бесконечной колонной потянулись туземцы. По двое они несли плетеные кресла-корзины; пассажирам пояснили, что в них они будут транспортированы на сушу и не замочат при этом ног.

Три дюжины путешественников стояли у поручней в несколько рядов и подозрительно смотрели на чернокожих с их раскачивающимися креслами-корзинами. Никто не был в восторге от идеи подобной транспортировки на сушу, за исключением маленькой девочки, стоявшей со своей бабушкой рядом с Сендрин в последнем ряду пассажиров.

Сендрин близко познакомилась с баронессой фон Оеблитц и ее внучкой Фридерикой во время этой продолжительной поездки скорее вынужденно, так как на корабле не было никакой возможности избежать приглашений старой дамы на чай. Когда баронесса узнала, что Сендрин только что получила образование гувернантки — к тому же в почтенной школе имени Вильгельмины Флейшер в Бремене, — она поручила ей во время поездки заботиться о своей внучке.

— Вы знаете, — призналась старая аристократка, вздыхая; она пренебрегала изысканными речевыми оборотами, — я слишком стара для таких поездок и, совершенно определенно, чересчур стара для воспитания маленьких девочек. Мой зять — офицер защитных войск в Окомбахе. Скоро его должны назначить казначеем, и, вероятно, он останется на Юго-Западе на несколько лет дольше, чем это можно было предположить. Ах, эти офицеры, вы же знаете! Моя дочь уехала с ним и оставила мне Фридерику. О, не поймите меня превратно, малышка для меня все, я души в ней не чаю! Но ей уже давно пора вновь увидеть свою мать. Ребенок в этом возрасте нуждается в родителях, вы согласны со мной?

После первой беседы Сендрин — хотела она того или нет — узнала все подробности дворянского происхождения госпожи фон Оеблитц и приняла предложение заботиться о Фридерике — главным образом для того, чтобы иметь повод для извинений, если баронесса, за неимением лучшего общества, надумает пригласить ее на прогулку по палубе или в кают-компанию.

Фридерика была любезной, чрезвычайно жизнерадостной малышкой девяти лет от роду и не имела и капли страха перед чужой страной. Сендрин, напротив, воспринимала возможные приключения в Африке с меньшей эйфорией. Она знала своих новых работодателей только по двум коротеньким письмам, которые, совершенно очевидно, были продиктованы на скорую руку секретарю и им же напечатаны. Сендрин составила несколько писем в своем изящном, но без вычурности стиле, в которых представила себя, изложила свои взгляды на воспитание детей и постаралась, ни единой строчкой не показать своей крайней заинтересованности в предлагаемой работе.

Разумеется, ее рекомендации были безупречными, одними из лучших во всей школе. Тем не менее все меньше находилось богатых семей, которые могли бы позволить себе гувернанток и частных преподавателей. Сендрин не была уверена в том, что она была на самом деле первой, кому предоставили письменное заявление семьи Каскаден в адрес руководства школы; но, без сомнения, она единственная всерьез собиралась принять предложение работать в немецких колониях. Она была молода — ей исполнилось всего лишь двадцать два года, — одинока и нуждалась в деньгах. Была также и другая причина, делавшая это предложение особенно привлекательным, и она перевешивала все остальное.