Тарра. Граница бури

— Раскрой свои уши шире, пастырь хансиров. — Майхуб свободно говорил по-арцийски; в сочетании с сурианской витиеватостью в речах и нарочито неправильно произносимыми именами это пугало. — Я берег эти слова для дея Арраджа, да освежит ветер его лицо, но следы Волка Иджаконы смыли волны, и я говорю тебе. Миххад не был предсказанной бедой, ибо родился глупцом, обманувшим себя самого, а глупый враг — не враг. Миххад стал кучей навоза, на которой взойдут семена истинного зла. — Калиф вскочил и принялся расхаживать по затянутому белым переливчатым шелком покою.

Воистину, как лев в клетке, подумалось Иоахиммиусу, но слова атэва были разумны. Слишком разумны.

— Смрад этой кучи, — в Атэве царила летняя жара, но слова Майхуба обдавали зимним холодом, — покроет весь север и достигнет Сура. Ты чувствуешь смрад и бежишь от него, пастырь хансиров. Не лги ни себе, ни мне. Бежишь, как бежит из города, куда прибило чумной корабль, умная мать, прижимая к груди младенца. Бежит, пока глупцы и скареды щупают ядовитые шелка и пьют смертоносное вино. Ваша победа отравлена. Дей Аррадж понимал это, его сын слишком юн. Я протяну ему руку дружбы, но я не могу выжечь заразу, затаившуюся за проливом.

— Лев Атэва проницателен, — вставил Иоахиммиус, потому что было нужно сказать хоть что-то.

— Даже слепой фаррак[112] чует, когда надвигается шарк,[113] и забивается под камни, потому что песок перестает быть защитой. Я знаю то, что я знаю. Дей Аррадж не вернется. Языком безумной старухи говорило зло. Я два дня и две ночи провел с тем, что сотворил ваш пророк.[114] Даже младший помощник презреннейшего из золотарей поймет, кого судьба привела на корабль, уходящий в бездну. То, что предсказано, свершится. Придет то, что придет, и будет новый бой. Мы должны встретить врага с наточенными клинками, но сказано, что нет оружия смертоноснее знания, а ты — хранитель его.

Сегодня я отпускаю тебя и твоих слуг. Как только милосердное солнце отвернет свой лик от дороги, десять сотен всадников и десять по десять сотен черных рабов выйдут из Желтых ворот с караваном, в середине которого пойдут двадцать верблюдов, нагруженных золотом. Если рабы умрут, их сменят другие, но дом твоего пророка будет построен. Пока в нем живет знание, он неприкосновенен — никто не войдет в него без разрешения твоего или же того, кого ты изберешь преемником.

— Благодарю повелителя атэвов, — наклонил голову кардинал, — но Церковь требует, чтобы обитель Триединого создавали верующие в Него с радостью в сердце, а не под свист бичей. Мы не можем принять твой дар.

— Я ничего не даю вашей Церкви, пастырь хансиров, — пожал плечами Майхуб. — Мне нет дела, сколько раз в день вы возносите свои неправедные молитвы. Но я знаю, что придет время и то, что ты привез, станет костром в ночи и родником в пустыне. Ты строишь не дом своего бога, но сокровищницу, в которую не войдет никто без твоего ведома. И к которой не подойдет никто без моего согласия. Звездочеты сулят мне долгое царствование, а моим сыновьям и сыновьям моих сыновей удачную судьбу… Не знаю, кто из них увидит, как из семян, оброненных презренным Миххадом, взойдет и упрется в небо дерево преисподней, и, — калиф пинком отбросил подвернувшийся кальян, — страшнее и темнее бесконечных пещер Гаджары судьба тех, кто будет рубить его, чтобы его ветви не затмили солнце навеки. Мы должны передать им острый топор. Нареченный Джахим! Ты возьмешь рабов, воинов и золото. Ты уйдешь в глубь желтой пустыни Эр-Гидал, и ты построишь там крепость. Я сказал, ты выслушал.

Это здание, несомненно, было храмом. Высокие своды, расписанные странноватыми растениями и летающими существами — не то юношами, не то девушками в бесформенных белых балахонах и отчего-то с крыльями, более всего смахивающими на голубиные. Это было смешно и нелепо, но не отвратительно. Кто бы ни изобразил этих трогательных уродцев, он вряд ли поклонялся злу. Скорее всего, его небогатое воображение так видело существ высших и совершенных. Что ж, не каждому художнику удается понять, что совершенство в отсутствии лишнего, а не в соединении несоединимого…

Стоп! Хороша же я, однако, — стою не знаю где и рассуждаю об искусстве, а ведь мне надо идти. Меня ждут! В этом я была уверена, но кто меня ждет и куда я должна идти, забылось напрочь. Я ничего не помнила. Ни-че-го-шень-ки! Зато я твердо знала, что должна вернуться. Но вот куда? И как?

В храме пахло горелым воском, увядающими цветами и какими-то благовониями. Слишком приторными, на мой взгляд. Сквозь цветные стекла лился свет, и причудливые яркие пятна плясали на светлых колоннах. Мне не было страшно, но как же унизительно и обидно чувствовать себя дурой, не имеющей понятия не только о том, куда ее занесло, но и о том, откуда она. То, что здесь я чужая, было для меня очевидно. Я никогда не видела таких строений, не чувствовала таких запахов, не слышала сказаний, по мотивам которых неизвестный художник разрисовал стены и потолок. Но как я здесь оказалась? Я должна вспомнить!

Я закрыла глаза и уселась прямо на ступеньках, ведущих к разделяющим храм на две части узорчатым воротцам, изукрашенным яркими изображениями неведомых мне святых и богов. Судя по непонятным закорючкам возле икон, здешнего языка и грамоты я не понимала. Хотелось спать, но церковь для этого явно не годилась. Я еще раз обвела ее глазами. Все же здесь было красиво, хоть и излишне вычурно. Приглядевшись, я увидела, что подставками под свечи служат зеркала. Когда храм весь в огнях, это, наверное, очень красиво, но меня волновало другое. Я хотела увидеть собственное лицо!

В ближайшем ко мне углу ютилась какая-то святая — маленькая, горбатенькая, в серой латаной юбке. Бедняжке не поставили ни одной свечки; я подошла и заглянула в сверкающий круг. Зеркало было так себе и изрядно заляпано воском, но все же я рассмотрела растрепанные разноцветные волосы, серые глаза, крупный, крепко сжатый рот. Лицо это я знала. Оно, без сомнения, было моим, даже две родинки — на виске и на щеке — были на месте. Да, родинки я помнила, с именем было хуже. Оно осталось в моем недостижимом прошлом.

Я вздохнула и отошла от зеркала. Святая в латаной юбке укоризненно взглянула мне вслед, и я, решив, что от ее товарищей не убудет, прошлась по храму, забирая по одной-две свечки от других икон. Одно из изображений — осанистый чернобородый мужчина в красном — мне отчего-то страшно не понравилось, и я обобрала его подчистую. Укрепив свечи на зеркальной подставке, я задумалась о том, что неплохо бы их зажечь. Увы! Высечь огонь было нечем. Я стояла, тупо уставившись на восковые столбики, и сначала один, затем другой, третий стали вспыхивать сами собой. Моя святая в их неверном свете казалась удивленной и какой-то помолодевшей. Что ж, значит, я могу взглядом добывать огонь. Неплохо! Возможно, это не единственное мое умение. Но все же кто я такая?

Я ничего не помнила, но не сомневалась, что впереди меня ждет долгая дорога домой. Долгая и трудная. Но я все равно вернусь куда-то, или, вернее, к кому-то… Это не было ни мыслью, ни воспоминанием… Просто по моему сердцу скользнул солнечный зайчик. Скользнул и исчез, оставив уверенность, что где-то есть место и для меня. Когда-нибудь я вспомню. И когда-нибудь я найду. Пока же у меня осталось мое лицо, умение зажигать огонь и странное кольцо на среднем пальце. Оно было мне великовато, значит, это была находка или подарок. Кольцо было единственным, что меня связывало с прошлым и будущим, ведь я должна добраться туда, откуда пришла, и лучше не медлить. Я пригладила волосы и направилась к выходу.

Двери были заперты снаружи, но меня это не смутило. Раз уж я, глядя на потухшие свечи, думала об огне и он зажегся, то стоит посмотреть на эти двери повнимательнее…

112

Фаррак — большая пустынная ящерица (атэв.).

113

Шарк — ураган в пустыне (атэв.).

114

Речь идет о хранившейся ранее в Кантиске гравюре работы Эрасти Церны, изображающей предполагаемый конец света.