Тарра. Граница бури

Те, кто был постарше, как-то совладали с собой и, обменявшись понимающими взглядами, стали по очереди спускаться на жилую палубу и возвращаться переодетыми во все лучшее. Начался дождь, и текшие по некоторым лицам слезы были неотличимы от дождевых капель.

Ларс Гоул, всегда глядевший на Рене со скрытым обожанием, с перекошенным от ужаса лицом вдруг нехорошо осклабился и устремился к мостику; боцман рванулся следом, но корабль очередной раз тряхнуло, оторвавшийся бочонок покатился по палубе, и старый Клаус подался назад. Ларс даже не обернулся, он ничего не видел, кроме Рене, восхищенная преданность в глазах сына Димана уступила место ненависти.

— Будь ты проклят! — Крик моряка услышали разве что ветер, море и тот, кому предназначалось проклятие. — Ты завел нас сюда! Ты и твоя ведьма! А теперь мы погибли! Будь ты трижды проклят! Старуха не зря сказала…

Рене рванул из-за пояса пистоль и выстрелил в упор. Ларс, не охнув, свалился у ног капитана, а тот громовым голосом, перекрывшим и ветер, и море, приказал ставить все паруса.

— Да поторапливайтесь, дорог каждый миг!

— Давай, песьи дети, два хвоста четыре уха! — радостно заорал Клаус, вновь становясь самим собой.

Матросы, охваченные неистовой надеждой, даже не пытались понять, зачем и кому это нужно. Не рассуждая, не думая, они бросились к мачтам. Выполняя приказ, они не смотрели по сторонам, торопясь отвязывать марселя и вязать рифы.

«Созвездие» лихорадочно одевалось парусами, продолжая нестись к страшному слепому пятну, на которое больше не глядел никто, кроме капитана. Единственное, что он мог сделать для своих людей и для себя, — приблизить неизбежное, чем-то заняв в последние мгновения их руки и головы. И он это сделал.

Почти все паруса были поставлены, когда прямо перед мордой вздыбившейся рыси поднялась чудовищная волна, но не воды, а чего-то похожего и не похожего на туман, грязно-белая и плотная, как подтаявший снег. Рука Рене зачем-то метнулась к шпаге — прощальному подарку Рамиэрля. Адмирал еще успел выхватить клинок; и в следующее мгновенье корабль поглотила белесая мгла.

ЭПИЛОГ

— Здоровье императора Рене! — Жюль-Огурец высоко поднял кружку. — Какое счастье, что наш Счастливчик разогнал эту мразь — я имею в виду «синяков»… Только я бы на его месте посадил всех фискалов на кол, а доносчиков перетопил в Льюфере.

— И не говори! — Жан-Огюст, хозяин «Счастливой свиньи», был не менее решителен и кровожаден. — Сколько добрых людей сгубили… Здоровье его величества, дельный он человек, не то что бывший… Такого бернары всякие не обсядут.

— А вы слышали, — Жюльен тоненько хихикнул, — что случилось с бывшим любимчиком Бернара? Этим ре Прю?

— А, помню… Чернявый такой красавчик…

— Уже не чернявый! — прыснул Огурец. — И не красавчик! Его моль обожрала!

— Чего?

— Чего-чего! Моль! Теперь у него ни усов, ни волосов… Гол, как тыква, бровей и тех нет. И не растут… Мало того, как он где объявится, вся окрестная моль к нему слетается…

— Твое здоровье. — Толстяк, давясь от смеха, подлил мазиле пива. — Как же это так вышло?

— Сцепился с другим фискалом, и тот на него наслал моль. «Синяки», даром что объявили себя врагами Недозволенной магии, колдовством баловались направо и налево. Это нам было ничего нельзя, а сами… — Огурец возмущенно стукнул опустевшей кружкой по столу, и хозяин поспешил ее наполнить.

— И что дальше?

— Дальше? Ну, Прю грохнулся в обморок, и пока он так валялся, моль его и отделала…

— Уж больно скоро.

— А это была какая-то непростая моль! Представляешь, она все сожрала! Этого… вообще нашли в чем мать родила, ну то есть совсем, причинное место и то как у младенчика… Из «синяков» он, конечно, вылетел, а за ту моль какой-то магик взялся. Хочет с ее помощью дамам лишние волосы сводить. На головку, значит, шлем, а на все остальное — моль.

— Ой, насмешил! — Толстый трактирщик схватился за бока. — А ты-то откуда знаешь?

— Люди рассказывают, — неопределенно пожал плечами мазила, скромно умолчав о том, что среди тех, кого предполагалось утопить в Льюфере, нашлось бы местечко и ему. Правда, Огурцу повезло: покойный Куи был человеком аккуратным и, даже умирая, озаботился уничтожить все свои бумаги; дядюшка Шикот помер два года назад, а Трюэль, унюхав, что дела Годоя плохи, исчез. Огурец остался без присмотра и решил поприветствовать победителей.

Когда в Мунт вошли кавалеристы Луи, мазила вышел их встречать с наскоро сшитой сигной с нарциссами. Его заметили, тем паче в прополотом фискалами Мунте отыскать настоящего резистанта было трудновато. Огурец же со своим умением без мыла влезать в любую дыру на второй день после прихода Луи уже малевал победителей, рассказывая им всяческие ужасы про годоевские времена и намекая на собственные подвиги. И все же, все же зря он рассказал трактирщику про ре Прю, ведь про моль, равно как и про то, что Болдуэн оказался единственным, кого извлекли из-под обломков живым, знали только фискалы! Художник со вздохом взглянул на бочонок:

— Ну, спасибо, почтенный Жан-Огюст, пошел я. Забегу к тебе как-нибудь.

— Заходи, конечно, — улыбнулся трактирщик. — Хоть ты сейчас и в гору пошел, такой свининки, как у меня, вряд ли где еще попробуешь. Ты где сейчас?

— Личный живописец графов Батаров…

— Как же тебе удалось?

— Старый граф сам разыскал меня, — скромно потупился Огурец. — Помнишь, я приводил к тебе зимой женщину. Она ведь приходила в город от принца Луи, вечная ему память.

— Вечная память, — вздохнул трактирщик, вновь наполняя кружки.

— Так вот, она приходила к Батарам, за домом которых эти проклятые «синяки» следили. Я едва успел увести бедняжку. Правду сказать, я не думал тогда, что она из резистантов… Просто побоялся, что она как кур в ощип попадет — ведь эти мерзавцы всех без разбора хватали: и детей, и женщин… Твое здоровье! О чем бишь я? Ах да… Когда принц взял город, вернулись и Батары. Луи им рассказал об услуге, которую я оказал госпоже Леопине. Принц хотел лично меня поблагодарить, но эти недобитые негодяи…

— Негодяи, — эхом повторил Жан-Огюст, подливая гостю пива.

— Проклятые годоевцы убили нашего Луи, — совершенно искренне всхлипнул мазила, едва не ставший придворным живописцем. — Какая потеря для бедной Арции! Подумать страшно, что могло бы с нами быть, если бы не Рене Эландский… Ну, мне пора.

Огурец, насвистывая, вышел из «Свиньи» и скрылся за углом. Добрый трактирщик так и не узнал, что ходил по тонкому льду и, будь он поприжимистей, а его стряпня похуже, не миновать бы ему Духова замка. К счастью для болтливого толстяка, любивший покушать и выпить на дармовщину Жюльен счел, что хозяин «Счастливой свиньи» стоит дороже тех пятнадцати аргов, которые ему платили за каждого крамольника…

— Я выслушал тебя, пастырь хансиров. — Смуглая рука лениво потянулась к блюду невиданных в Арции фруктов. — Ты получишь все, что просишь, и даже более того.

— Творцу угодно добро в отношении его смиренных слуг. — Иоахиммиус сохранял свою всегдашнюю доброжелательность и невозмутимость, хотя милости последователя безумного Баадука, столь же непонятного, непредсказуемого и могущественного, как и сам лжепророк, не могли не смущать. Калифа же общество клирика откровенно забавляло, во всяком случае, Иоахиммиус и последовавшие за бывшим кардиналом Кантиски монахи вторую неделю сидели в Эр-Иссаре, окруженные вопиющей роскошью, назойливо отвлекающей от молитв и праведных рассуждений. Майхуб и не думал отпускать гостей, заваливая их неуместными дарами, а самого кардинала удостаивая длительными беседами. Однако на сей раз повелитель атэвов был рассеян.

Иоахиммиус за проведенные среди князей Церкви годы научился распознавать настроение собеседника по едва заметным признакам. Кардинал не сомневался — мысли калифа заняты чем-то очень важным. Майхуб коснулся пальцами кисти винограда, глядя куда-то вдаль, потом подался вперед неожиданным резким движением. Полусонные глаза вспыхнули, безупречные брови сошлись на переносице; изнеженный красавец исчез, перед Иоахиммиусом сидел вождь — сильный, умный и безжалостный.