Страница 42 из 61
Такую девушку, как наша Гинда Эстер, непросто было выдать замуж. Но сестра была хороша собой, к потому предложения ей делались. Вот реб Гедалья, варшавский еврей, — он занимался тем, что собирал деньги для иешивы в Палестине. Сыновья его избежали рекрутчины — уехали в Бельгию. Стали там гранильщиками алмазов. Но власть его над сыновьями простиралась столь далеко, что далее отсюда, из Варшавы, он устраивал их браки — на таком-то расстоянии! Узнав, что мой отец имеет дочь, реб Гедалья сначала заслал свата, а уж потом явился сам. Высокий, грузный, с окладистой бородой — и с сигарой во рту. Принес фотографию сына: молодой человек с бородкой, статный, красивый, но одет по-современному, на новый лад. Там в Антверпене, где он живет, сказал реб Гедалья, сын молится каждый день, ест только кошер, изучает Талмуд. Только настоящий еврейский сын может быть столь почтителен к родителям, чтобы позволить отцу подыскать ему жену. Как Элиезер, невольник Авраама, пришел за Ревеккой, так явился к нам реб Гедалья.
Отец хмурил брови, размышлял: не просто — отослать дочь за границу. А мать была довольна — ей становилось все труднее и труднее ладить с таким взбалмошным созданием, как моя сестра. Сама Гинда Эстер уже набралась кое-каких новых идей: читала газеты на идиш и книги тоже, страстно желала романтической любви, а не брака по сватовству. Вместе с другими девушками, надев шляпку, сестра чинно прогуливалась по Саксонскому саду. Дело решило одно обстоятельство: у отца не было денег на приданое, а реб Гедалья приданого не требовал. Помню вечер, когда состоялся предварительный сговор. Сразу же послали письмо в Антверпен — жениху на подпись. Ярко горели свечи, в кабинете отца накрыли стол — как в праздник. Реб Гедалья, с сигарой в янтарном мундштуке, степенно обсуждал Пятикнижие с отцом. В тот вечер он принес для сестры золотую цепочку, и цепочку эту вынул из красивой шкатулки. И жена, и дочери его тоже пришли. Жена — дородная, с высокой грудью, а у дочерей — красивые, необычайно длинные косы. Дочерям приходилось ждать, пока брат женится, тогда только наступит их черед. Столько разговоров велось у нас в тот вечер об этом предполагаемом женихе, будто он и впрямь был уже здесь. Так мне, по крайней мере, казалось. Сестра была в ровном, приподнятом настроении, краснела, много смеялась, благодарила всех и каждого за подарки, за добрые пожелания, за похвалы ее красоте. Отец спросил у реб Гедальи, где будет свадьба, и тот ответил: «В Берлине». Отец удивился. Но реб Гедалья сказал: «Не волнуйтесь. Евреи везде есть. Я бывал в Берлине и скажу вам — там все есть: и синагоги, и бейт-мидраши, и миква… Берлинеры[63] так же ездят в Бур, к тамошнему рабби, и они очень щедры на пожертвования…»
— Хвала Господу…
— И Антверпен, — продолжал реб Гедалья, — очень еврейский город. И в Париже я бывал, поднимался на эту их знаменитую башню. Беседовал с раввином тамошним. Золотая голова. У меня от него письмо есть. По-французски говорит.
И отец, и я поражались — как это раввин говорит по-французски, живет в Париже? Отец больше помалкивал, и только время от времени дергал себя за бороду. Мать тихо сидела за женским столом. Она уже устала от женской болтовни — безделушки, драгоценности, туфли, платья, угощенье, разные другие покупки. Все женщины за столом были одеты по моде, а на матери платье, сшитое еще к ее свадьбе.
После заключения брачного контракта от жениха стали приходить письма на литературном немецком идиш. В ответных письмах проявился у сестры литературный талант — первые искры в нашем семействе. Она писала жениху длинные письма, полные юмора, живого ума. Отец ничего не знал, мать же поражалась — как это вышло, что дочь так свободно владеет языком? Откуда это? Гинда Эстер росла в Леончине, потом в Радзимине и лишь недолго жила в Варшаве. Впрочем, мать и сама изумительно рассказывала, просто блестящая была рассказчица. Но письма она писала очень короткие, совершенно стандартные, по принятому шаблону.
Много другого необычного, неожиданного стало происходить у нас. Брат Израиль Иошуа еще тогда, когда ходил в бейт-мидраш, увлекся рисованием. Никому ничего не сказав, купил бумагу, карандаши, уголь, краски. И стал рисовать. Рисовал пейзажи, деревья, цветы, хаты с соломенными крышами, трубы, из которых идет дым. Рядом мужики, бабы, коровы и все такое. А еще он читал тайком от отца учебник русской грамматики и книги на идиш. Это он называл «литература». Рассказывал нам про Палестину. Там евреи устраивают поселения, пашут землю и пасут овец, как во времена царя Давида. А в России, говорил он, есть революционеры, они хотят свергнуть царя и отменить деньги. В Америке — миллионеры, богатые, как Ротшильд. Им приходится бороться с преступниками — членами шайки «Черная рука». Все, что говорил Израиль Иошуа, я впитывал как губка. Прикрывал глаза, и передо мной возникали странные видения: цветы, невиданные прежде, странные, необычные картинки. Вдруг появлялся какой-то огненный глаз, ярче солнца, и внутри странный, фантастический зрачок. В другой раз прикрыл глаза, возникло нечто лучезарное. Может, снова чей-то глаз? В памяти этих дней — фантастические цветы, переливающиеся всеми цветами жемчужины. Всего этого было так много, что я не успевал уследить за своими видениями.
Ветры мировых событий проносились и через наш дом — все благодаря обручению сестры. Приданое было готово, будущая свекровь наняла лучших портних, самых дорогих. И в это же время отец одалживал деньги в ссудной кассе. Шелк, плюш, бархат, тесьма, ленты, белье, плиссированные юбки — этим добром прямо-таки был забит наш дом. Сестра всему радовалась, но иногда вдруг на нее накатывало, и она кричала матери:
— Да, ты отсылаешь меня в такую даль, потому что ненавидишь!
— Ох, горе-горькое! Ты меня с ума сведешь!
— Правда, правда.
— Смотри сама. Свадьбу можно отменить.
— Нет уж. Пускай так. Я отправлюсь в изгнание. Исчезну. И вы даже не узнаете, где будет покоиться мой прах…
И прежде чем мать успевала ответить, Гинда Эстер уже разражалась истерическим смехом и падала в обморок. Она ухитрялась так это проделывать, что не причиняла себе ни малейшего вреда. Впрочем, если даже она притворялась, все выглядело вполне правдоподобно.
И я, младший, тоже увлекся современными идеями. Даже начал писать, но совсем по-своему. Таскал бумагу у отца из ящика, испещрял листы каракулями, причудливыми рисунками. Мне так не терпелось приняться за дело, что я едва мог дождаться конца субботы.
Мать, глядя на меня, качала головой и говорила:
— Ну чем ты занимаешься? Думаешь, это хорошо? Так разве ведут себя нормальные дети?
АШЕР-МОЛОЧНИК
Есть люди, которые будто родились с удачей. Вот такой и был реб Ашер-молочник. Господь щедро одарил его при рождении: высокий рост, плечи — косая сажень, сила непомерная, здоровьем так и пышет. Черная как смоль борода, большие жгуче-черные глаза, а голос!.. — «Аки лев рыкающий»! На Рош-Гашоно и Йом-Кипур он приходил к нам и был кантором все службы, которые надо было отправлять в это время. Его голос привлекал к нам молящихся. Реб Ашер не брал платы, хотя мог бы петь в больших синагогах за вполне приличное вознаграждение. Так он помогал моему отцу заработать во время праздников. Уже этого было более чем достаточно, но реб Ашер старался при случае еще что-нибудь для нас сделать. Никто не присылал отцу такие щедрые подарки на Пурим, как реб Ашер. Если отец оказывался в стесненных обстоятельствах, — к примеру, нечем было платить за квартиру, — меня посылали одолжить денег к реб Автору и ни к кому другому. Ашер никогда не говорил «нет», никогда не видел я его недовольным, с кислой миной. Он просто совал руку в карман брюк и вынимал пригоршню бумажных денег вперемешку с серебром. Его желание помогать отцу не знало границ. Простой еврей, с трудом продирающийся через главу Мишны, в жизни Ашер поступал по самым высоким этическим нормам. То, что другие проповедовали, он просто делал и все.
63
Берлинер — берлинский (немецкий) еврей.