Пассажирка

Вальтер заметил это, и ему стало жаль ее.

— Я не хотел тебя будить.

— Неправда! Я не спала. И ты это знал. Знал, что я жду… И…

— Лиза, нам надо поговорить.

— Это бесчеловечно — вести себя так после того, что я тебе рассказала! Ты злоупотребил моим доверием.

— Лиза, прошу тебя, постарайся взять себя в руки. И не бросайся обвинениями. В конце концов это…

— Одно слово можно было сказать. Независимо ни от чего.

— Быть может, — согласился он. — Но я не мог выговорить его, понимаешь? — Он повысил голос: — Именно это одно слово я не мог произнести.

Лиза взглянула на мужа. Красные, воспаленные глаза, опухшие веки.

— Ты пил?.. Пил из-за этого?

— Неважно. Впрочем… не скрою, я чувствую себя разбитым. Совершенно разбитым. Я все понимаю. Но мне от этого не легче. И ты не должна винить меня за то, что я не мог сразу примириться с этим.

— Вальтер… Я не виню тебя… Но и ты… Ведь ты знаешь все. Знаешь… что ничего такого…

— Знаю, знаю! Но уже одного факта службы в лагере достаточно. Концлагеря! Самая страшная страница немецкой истории, страница, которая навсегда останется в памяти людей. Вчера я наблюдал за тобой. Сам я вышел чистым из этой мерзости, и мне неприятно, что через пятнадцать лет после войны моя жена должна чего-то бояться.

— Ошибаешься! Я не бежала из Германии, как… большинство тех, у кого… у кого были грязные руки. Потому что я не боялась! Мне нечего бояться. Я ни разу не ударила заключенного… ни разу… Мои руки чисты…

Несколько мгновений Вальтер напряженно всматривался в лицо жены.

— Верю. Я верю тебе, Лиза. Должен верить. Ибо в противном случае…

В каюте стало так тихо, что они слышали собственное дыхание.

— Что тогда? — прошептала она.

— К черту! — крикнул Вальтер. — Не слишком большое удовольствие быть немцем после всей этой гадости. Невозможно даже разговаривать с людьми нормально, по-человечески. В глазах собеседника сразу же появляется вопрос: «Интересно, а где ты был «тогда»? Кого убивал?» Следовало бы вешать на грудь табличку: «Не служил ни в гестапо, ни в СС, ни в СА, не состоял в партии». Но это, к сожалению, невозможно. И приходится обо всем рассказывать. Всегда с самого начала. Говорить, говорить, говорить и не позволять себе сердиться, возмущаться, когда собеседник смотрит на тебя скептически и думает: «Какие они все чистенькие, какие невинные, эти немцы! Интересно, где же те, кто?..» Вот что ужасно! Серьезная проблема сводится, по существу, к спору о грамматических правилах. Стоит заговорить о трагедии поколения второй мировой войны, которое было впряжено в колесницу кровавого маньяка, и сразу же находится какой-нибудь Бредли, который с педантичностью языковеда не преминет отметить необоснованное употребление страдательного залога. И вежливо поправит: «Было впряжено? Нет, оно впряглось»,

— Ты был вчера с Бредли?

Он кивнул.

— Тебе не следует разговаривать с ним на такие темы.

Ее слова прозвучали так трезво и до нелепости деловито, что Вальтер несколько мгновений смотрел на нее, не понимая. Внезапно его возбуждение улеглось.

— Не в этом суть, — произнес он устало. — Суть в том, что… весь этот… грамматический спор о действительном и страдательном залогах был… спором о тебе.

— Спасибо, Вальтер. Но он этого не знает?

— Нет. Он пока еще не знает.

— Ему и не следует знать.

Вальтер снова взглянул на нее.

— Конечно. Ему не следует знать.

Он сел на диван и уперся локтями в колени.

— Если бы я мог, — теперь он говорил, обращаясь не столько к жене, сколько к самому себе, — если бы я мог управлять своими чувствами! Я хочу простить тебя не только разумом, но и сердцем. Я не лишен воображения, и оно подсказывает мне все, что там было.

Я представляю себе, как ты исстрадалась, измучилась за те месяцы.

— Спасибо тебе, Вальтер.

— И все-таки… остается какой-то осадок. Удастся ли мне избавиться от него? Нужно время… Пойми это!..

— Я понимаю. Хочу понять…

Он посмотрел на нее.

— Все это очень сложно, Лиза, и… некоторое время нам будет трудно. Мы должны постараться пройти через это и… не потерять друг друга. Расставаться было бы бессмысленно. Да. Мне кажется, бессмысленно.

Напряжение последних часов сломило Лизу. Она разрыдалась.

— Ты так добр, Вальтер, так великодушен… А я подумала… вчера, когда ты молча прошел к себе, я подумала…

— Что я решил бросить тебя?

Эта мысль взволновала и его самого. Он подошел к жене, поднял ее с кресла.

— Посмотри на меня, Лиза. Я знаю тебя

настоящую

. Тогда была война. Прошло шестнадцать лет. Мы имеем право забыть о ней. Окончательно и навсегда.

— Да, Вальтер.

— Мы уезжаем надолго. Это нам поможет.

— Да…

— Ты рассказала мне, теперь я знаю все, и мы постараемся больше к этоку не возвращаться. Никогда. Это единственный выход, Лиза. Будем жить так, будто ничего не было: ни войны, ни концлагерей, ни твоей службы…

Она плакала тихо, с облегчением. Вальтер не стал успокаивать жену, он снова усадил ее в кресло и прошел к себе. В дверях он остановился и добавил:

— Ах да!.. Та дама, которая тебе так не вовремя напомнила прошлое, англичанка, деятельница какого-то Британского комитета защиты мира.

— Ты разговаривал с ней?

— Нет. Просто в моем присутствии она обменялась несколькими словами с капитаном. Она говорит с настоящим шотландским акцентом. И ни слова по-немецки.

Бал удался на славу. Оркестранты прекрасно поняли, что от них требуется. Среди элегантной публики в зале почти не было молодежи, преобладали солидные люди среднего возраста. Поэтому лишь изредка, просто чтобы показать богатство репертуара, исполнялся какой-нибудь бешеный современный танец. Как и двадцать лет назад, танцевали главным образом танго, вальс-бостоны и слоу-фоксы.

Вальтер сидел за столиком и улыбался. Лиза уже второй раз танцевала с капитаном. Она сегодня была очень оживленна. Быть может, даже слишком. Вальтер не помнил ее такой и даже немного удивился: после таких потрясений. Он искал ее взглядом среди танцующих пар, когда услышал голос Бредли:

— Я вижу, у вас похитили жену?

— Вот именно. А я даже пикнуть не смею. И не кто-нибудь, а «первый после бога»!

— Да ну? Неужели капитан? — Бредли расхохотался. Он уже успел выпить, был возбужден и, как всегда в присутствии Лизы, далек от мыслей о немецкой проблеме. — На вашем месте я держал бы ухо востро.

Но Вальтер был настроен миролюбиво.

— Почему же? Это в какой-то степени входит в его обязанности — быть внимательным к пассажирам.

— Особенно он внимателен к пассажиркам, заметьте.

— Ну, пожалуй, мы с вами не особенно нуждаемся в его ухаживаниях?

Оба рассмеялись.

— Красивая у вас жена. — Бредли следил за танцующими парами. — В Бразилии это может доставить вам немало хлопот.

Вальтер снисходительно улыбнулся.

— Вы давно женаты?

— Четырнадцать лет.

— Ну и как? Без потомства?

Вальтер поморщился.

— Извините, пожалуйста! — Бредли стал серьезен. — Нужно быть идиотом, чтобы задавать такие вопросы.

«Или янки, пьяным янки», — подумал Вальтер, а вслух сказал:

— Чепуха! Ведь я человек, «с которым можно говорить обо всем».

То, что Вальтер так ловко свел все к шутке, тронуло американца.

— Черт возьми! Не знаю, можно ли с вами в самом деле говорить откровенно…

— Не знаете?

— Нет, я не уверен в этом, хотя своими разговорами здорово вас измучил. Но зато я твердо уверен, что вы самый приятный немец из всех, кого я знаю… более приятный, чем Штрайт.