Бедовый мальчишка

Но сейчас Пузикова забыла и о больной бабке, и о своих непослушных цыплятах, и нескончаемых кухонных делах. Она пела самозабвенно, страстно, вся отдавшись песне. Даже ее торчащая крючковатая косичка уже не казалась Ромке такой вызывающе нахальной.

А кто этот чернявый парнишка с широкими, вразлет бровями? Неужели Сундук с мыслями? Ну да, он — Аркашка! Как и Пузикова, этот вечно молчаливый, нелюдимый мальчишка нынче просто-таки преобразился: пел громче всех и никого не стеснялся.

Пели и слева, пели и справа, пели и позади Ромки. Слегка выпрямившись, Ромка набрал полные легкие воздуха и тоже запел вместе со всеми:

Поднимаясь к ночному звездному небу, дружная сильная песня, так сплотившая всех этих разных ребят, кружила над землей свободной вольной птицей. Ее слышал и объездчик на глухом лесном кордоне в сердце могучего дремлющего бора, и рыбаки на море, и парни с девчатами у колхозного клуба в соседней деревне. А возможно, ее слышали и на той Жигулевской стороне!

Глава тринадцатая,

рассказывающая о том, как тяжко жить в одиночестве

В сосновом бору было светло и сухо. Необыкновенной силы свет лился с неба отвесными золотисто-дымчатыми столбами. Весь бор купался в этом мягком ласковом свете.

Странно, почему Ромка не замечал раньше этого чуда? Он пластом лежал на ржавых сосновых иголках, словно на упругом матраце. Иголок было много — они толстым слоем покрывали землю. Лопатки, спина, поясница ощущали приятную сухость прогретой солнцем хвои.

Изредка откуда-то сверху падали тяжелые с кулак шишки. Всюду вокруг — сосны, сосны, сосны. Прямые, гладкие, медно-розовеющие.

Ромку поразило одно дерево. Оно стояло неподалеку. За стволом этой сосны могли спрятаться двое. Снизу чугунно-черная кора потрескалась, и на стволе образовались рубцы. Можно было подумать: уж не сказочный ли Илья Муромец исхлестал в ярости ременными вожжами ствол сосны-богатырши? Чем выше поднималось дерево, тем тоньше, нежнее становилась его кора. Цвет ее тоже менялся. Метрах в трех от земли она уже была буро-коричневой. Еще выше — красновато-бронзовой. А гибкая вершина казалась отлитой из чистого золота.

Тут, внизу, было тихо-тихо. А там, на головокружительной высоте, упругий легкий ветерок, дувший с моря, трепал колючую хвою атаманши старого бора, и над лесом разносился шум — гудящий, неспокойный, на одной ноте.

У Ромки заломило глаза. Смахнув слезу, он повернулся на бок. Скучающе зевнул. На какие уловки он не шел, чтобы убить время! Два раза купался, строил из песка на берегу моря запруду, собирал в лесу клубнику, гонялся за юркими ящерицами. А конца длинному дню все нет и нет.

Но как случилось, что Ромка, один из первых записавшийся в бригаду «Даешь кирпич!», валялся вот в лесу от нечего делать? Валялся, умирал от скуки, когда товарищи его уже третий день работали на кирпичном заводе?

«И во всем-то виноват Стаська, — подумал Ромка и сорвал качавшийся над головой хрупкий лиловый колокольчик. — Все из-за него… Приехал от деда с пасеки и уманил меня на рыбалку на острова. «Тоже, говорит, придумал: кирпичики нянчить! Успеем еще, наработаемся, когда подрастем».

А вчера Ромка поругался со Стаськой. Даже не устрашился его увесистых кулаков. Поругался из-за мальца, у которого Стаська, похваляясь своей силой, отнял кукан с мелкой плотичкой.

Собирался Ромка нынче вместе со всеми пойти на завод, да не хватило духу. Как в глаза товарищам смотреть?

Вдруг почему-то вспомнился Серафим Кириллыч. Утром он повстречался Ромке на улице. Шагал на рынок, сгибаясь под тяжестью большой корзины.

У Ромки даже поджилки задрожали, когда он увидел бредущего навстречу старика. Но Ромка не перебежал на другую сторону улицы, нет. Пересилил себя и гордо и вызывающе прошел мимо Серафима Кириллыча. Старик и головы не повернул в его сторону. Не заметил? Или сделал вид, что не заметил?

Лежать было невмоготу, и Ромка встал. Встал и поплелся вверх по изволоку в сторону «Грибного бекета», приютившегося на опушке, по ту сторону лесистого холма.

Гудящий шум над головой усиливался. Чудилось, будто морские волны бьются о гранитные скалы. Здесь и солнечные блики были в движении: перебегали с места на место, точно играли в догонялки.

На крошечной, уютной прогалинке, окруженной кустиками орешника и высоким папоротником, Ромка снова напал (уж который раз в этот день) на клубнику.

Спелые светящиеся ягодки прятались под тонкими листочками. Казалось, эти угольки из только что разбросанного по поляне костра. Ромка был сыт по горло и не стал нагибаться и собирать ягоды. Лишь постарался запомнить эту солнечную полянку, чтобы прибежать сюда в другой раз, как-нибудь на днях.

Вдруг Ромка шарахнулся назад. Из-под широкого узорчатого папоротника, в двух шагах от него, со свистом выпорхнула горлинка. Ромка проводил птицу взглядом. Она летала по лесу, плавно ныряя в голубые окна между спутанными ветвями.

Шагая все дальше и дальше, Ромка в одном месте споткнулся о шишковатый корень вяза и чуть носом не ткнулся в глазеющую на него клубнику. Наливная, она прямо-таки сама просилась в рот. Соблазнился Ромка и сорвал ягодку. Клубника до того была спела, что сама растаяла на языке.

У приземистой сосны, похожей на ухват, Ромка увидел нору. Она уходила под изогнутый, перекрученный корень, далеко протянувшийся по земле. Вокруг норы высилась горка чистого — ну прямо-таки речного — песочка.

«Недавно кто-то выкопал», — присаживаясь перед норой на корточки, подумал Ромка.

По белой искристой россыпи песка уже шныряли взад-вперед дотошные муравьи.

Из глубокой, сумрачно темнеющей пасти норы никто не выглядывал, и Ромка опять поплелся дальше. Он все взбирался и взбирался в гору, а дышалось на удивление легко. Такой уж в этом вековом бору воздух: чистоты хрустальной. Летит над головой птица, а он, этот прозрачный воздух, настоенный на хвое, ягодах и грибах, звенит, звенит от взмаха упругих крыльев.

На опушку редеющего бора Ромка вышел ничуть не уставшим. Косые лучи золотыми стрелами вонзались в светлую, рыжеющую траву. Минуя мрачные, свинцово-серые, допотопные постройки полузаброшенного «бекета», Ромка направился в степь.

Прямо перед ним — в низинке — лениво дымились высокие трубы кирпичного завода. Всю дорогу Ромка не признавался себе в том, куда он идет. А теперь, когда завод замаячил перед Ромкой своими сургучными трубами, такими высокими, что за них задевали проплывающие с запада кучевые облака, он притворно пожал плечами: и зачем меня сюда принесло? Пожал плечами и продолжал шагать к заводу.

Шагал напрямик, через заросли колючего кустарника. А когда подошел к братьям дубкам, стоявшим возле дощатого забора, окружающего завод, глянул на свои штаны и протянул:

— Эх, ты!

Все штаны были облеплены беловатыми, как фасолины, репьями.

Но Ромка не стал обирать их. Поплевал на ладони и полез на самый кряжистый дубок. Его молодые зеленые ветки висели над самым забором.

Усевшись поудобнее на теплый, нагретый солнцем сук, Ромка посмотрел вниз.

Только что кончила свою работу первая смена. И отовсюду: и от глубокого карьера с покатыми краями цвета спелой брусники, и от длинных сушильных сараев, и от глиномешалки под шатровым навесом — отовсюду валом валил народ.

Рабочие шли степенно, не торопясь, девчурки, еще вчерашние школьницы, держались веселыми, говорливыми стайками, обособленно от всех. Зато мальчишки из бригады «Даешь кирпич!» бежали сломя голову. Они бежали, обгоняя друг друга, к водоразборной колонке.

Колонка стояла на бугорке неподалеку от забора, как раз напротив дубка, на котором устроился Ромка. От колонки к забору тянулись голубые ниточки-ручейки. Видимо, дубкам перепадало немало влаги от этих ручейков-ниточек. Потому-то они и росли такими кряжистыми, густолистыми.