Страница 72 из 82
— Да, я что-то читал об этом.
— Я работал Вена. Я работал Белград… Хотя всего три месяца… ужас. Я думать над международными дела, Австрия просить у сербов слишком много. И тогда будет война.
— Полагаю, что да. Но там всегда идет война.
— Там? Это не там. Это будет везде. Это будет здесь. Почему вы думаете я говорить моя жена, надо ехать? Сербия втянет Россия. Австрия втянет Германия. Россия втянет Франция, которая втянет Англия. И тогда вся Европа есть в огне. Кроме в тех местах, где я хочу ехать. Ничего этого я не мог заставить понять мой жена. Чего стоите вы, англичане, с вашими суфражистками и правом голоса для женщин, и с гомрулем для Ирландия, и с пятью сотнями винтовок для Ольстер, когда скоро будет война… Война… Не маленький балканский война, но один большой адский война между великими державами…
— Ну-ка прекрати, Макс, — перебила его жена, входя в комнату. — И отнеси бедному маленькому мистеру Тьюби его чемодан — тебе это сейчас полезно, чтобы унять истерику.
Когда он ушел, она виновато улыбнулась.
— Он на вас накинулся, точно как на меня. Вы не смотрите, что он так шумит, во всем городе не найдется человека лучше и добрее моего Макса. Кроме того, он отличный повар, он везде найдет работу и пошел в «Метрополь» только потому, что мне хотелось жить здесь. Но он будет без конца говорить и говорить о политике: что Австрия сказала Италии или что Германия скажет России, точно речь идет о драчливых соседях, живущих на одной улице. Это и вправду его хобби. Вы тоже этим увлекаетесь?
— Нет, миссис Шурер. Я предпочитаю живопись.
— Как это мило! Я бы хотела, чтоб и он… а то еще выпиливают или марки собирают… Он говорит, это все потому, что он родом из Эльзаса. У него есть два дружка — один в «Метрополе», другой в «Империале»: они иногда спорят до хрипоты, далеко заполночь, мне приходится стучать палкой в потолок. Что ж, у человека должны быть свои интересы, — в карты он не играет, за женщинами не бегает, — но когда он начинает твердить, что скоро война и нам непременно надо ехать в Швецию или еще куда-то, у меня просто терпение лопается. — Она помолчала, словно прислушиваясь. — Что-то он долго задерживается. Как вы думаете, он не затеял спор с бедным маленьким мистером Тьюби?
В тот вечер после первого представления дядя Ник попросил меня принести ему снизу ходули из ящика с реквизитом. После того случая, когда Барни чуть не испортил номер, дядя вместе с Сэмом и Беном все старался наладить ходули, но фокуса «Маг-соперник» больше не показывал.
— Да, найди кусок плотной бумаги или тряпку, — продолжал дядя Ник. — Я возьму их с собой в берлогу.
Я, должно быть, вылупил на него глаза, потому что он с раздражением добавил:
— Давай, давай, малыш. Я знаю, что делаю, хотя тебе это непонятно. И вообще, с какой стати я должен тебе все объяснять? Раз велено, значит, исполняй. А как там Филипп Тьюби?
— Я ушел в самом начале его спора с Максом Шурером по международным вопросам, — ответил я с насмешливой улыбкой. — И предупредил, что утром вы его ждете. Он будет вовремя, он человек разумный и обязательный.
— Полагаю, что да, — строго ответил дядя Ник. — Но если б я раньше знал то, что знаю теперь, в моем номере вообще не было бы карликов. Они не лучше, чем женщины.
10
На следующее утро я, подчиняясь странному приказу дяди Ника, ушел из дома в начале одиннадцатого. Я захватил с собой альбом, но красок не взял, чтобы не привлекать блэкпулских зевак. Облака стояли низко, и собирался дождь. Однако я чуть ли не два часа простоял на ярмарочной площади и зарисовывал все, что попадалось на глаза. Это была чудесная передышка. Я совсем позабыл и об убийстве, и об инспекторе Краббе, и о странном поведении дяди Ника. На ярмарке все время наталкиваешься на причудливые формы и яркие цветовые пятна, и я без конца делал наброски. Утро было дивное. Когда мне удавалось хотя бы час быть художником, я всегда чувствовал себя лучше, легче, начинал верить и надеяться. Ведь я потому и приходил в отчаянье, и предавался мрачным мыслям, что, оторванный от живописи, считал, что на всю жизнь останусь мальчиком из варьете и так и не выпутаюсь из этого непонятного и жестокого мира.
Пошел дождь, и я направился в Зимние Сады, где не бывал со школьных лет, когда у меня буквально голова шла кругом от восторга и изумления при виде бесчисленных аттракционов. Интересно, каким все это покажется мне теперь. В огромном бальном зале танцевало не менее тысячи людей. Я бродил по нижней галерее, напоминающей бельэтаж в театре, останавливался, глядел вниз на танцующих и воображал себя сторонним наблюдателем, но втайне надеялся встретить какую-нибудь хорошенькую девушку, которая тоже совсем одна и тоже жаждет встречи. Однако чуда не произошло, немногие нетанцующие девушки были с кавалерами или же рядом сидели мамаши и тетушки; и уж во всяком случае, ни одна из них не была красавицей.
Но вот оркестр заиграл медленный вальс, танцоры взялись за руки и три шага двигались хороводом, а потом три шага вальсировали — кажется, было именно так, но я не уверен, ведь более сорока лет прошло с тех пор, как я видел этот танец: по-моему, он назывался «Валета». В то время он был очень моден, особенно в таких местах, как Блэкпул, где его танцевали сразу тысячи людей, составляя восхитительные движущиеся гирлянды. В этом медленном грациозном танце рабочие девушки из провинции были не менее искусны, чем стоящие выше на общественной лестнице их лондонские сверстницы со своими шимми и фокстротами. И все чувствовали себя куда свободней, чем в новейших танцах, полных секса. Не помню, какой из венских вальсов играли тогда, Легара или Оскара Штрауса, а возможно, и что-то из «Графа Люксембургского» или из «Мечты о вальсе», — знаю только, что музыка помогла мне отвлечься и как бы раствориться в общем веселье. И я вовсе не обрадовался, когда инспектор Крабб грубо вырвал меня из счастливого забытья.
— Все это очень мило, мистер Хернкасл, — сказал он, садясь рядом и кладя свой мокрый котелок на широкие перила балкона, — право, очень, очень мило. И все-таки, повторяю, меня это пугает.
— Даже здесь пугает, инспектор?
— Именно, на улице или в здании — все едино. Но это потому, что я вижу совсем не то, что вы. Мне приходится смотреть глубже и пристальней. Приглядишься, а там мило развлекаются Бринкли, Маккэй, Стрэттон…
— Кто это?
— Убийцы, мистер Хернкасл. Мы ведь ловим немногих. А с тех пор как мы виделись в последний раз, мне здесь попалось еще с полдюжины ловких ребят из Лондона, которые приехали вовсе не для поправки здоровья. Сейчас мне не до них, конечно, я охочусь за другой дичью, но я дал им понять, что все замечаю. Кстати, эти двое, что с вами работают, Сэм и Бен Хейесы, — что вы о них скажете?
— Немного. Я их вижу только на сцене и за кулисами. Они люди надежные, но скучные.
— Однако они играют на бегах. А игроки всегда больше теряют, чем выигрывают. Верно? И тогда им нужны деньги. Вот вам и слабое место любого игрока.
— Я всегда считал это дурацким занятием. Но Сэм и Бен ни разу не занимали у меня деньги.
— А у мистера Оллангтона?
— Не рискну повторить, что ответил бы дядя Ник, если бы они попробовали. Он жесткий человек.
Теперь танцоры рукоплескали не то оркестру, не то самим себе; живая гирлянда распалась и стала просто толпой: танец кончился. И мне так вдруг захотелось, чтобы они начали снова, а Крабб чтобы убрался восвояси.
— А жестоким вы бы его назвали?.. — Крабб довольно неплохо делал вид, что ведет светскую беседу. — Или это слишком сильно сказано?
— По-моему, даже чересчур сильно, инспектор. Правда, я пристрастен к нему. Он в общем относится ко мне очень хорошо, но ведь он все-таки брат моей матери.
— Мне говорили, что в Брайтоне у него есть жена, — продолжал светскую болтовню Крабб. — Не сошлись характерами, верно? А потом он жил с этой, как ее?.. С Сисси Мейпс, да? И как-то сразу порвал с ней? Ну, судя по построению, начинается кадриль. Никогда не любил кадрили. Может, пройдемся, чтобы размять ноги?