Страница 31 из 61
В пять утра громко щелкал выключатель в коридоре. Жизнь начиналась гудением ламп и бодрым голосом акушерки: «Встаем кормить! Женщины!» Люся доходила до окна, чтобы проснуться, и втыкала кипятильник в розетку. Откуда, интересно, у матери кипятильник? Может, Рита дала? Быстро готовились, укладывались каждая на свой бок. Гомон в соседнем отделении усиливался и наконец прорывался в коридор тележкой с вопящими коконами, которых сестра мастерски разносила по мамкам, захватывая двоих сразу в одну руку. Никогда никого она не путала. Но женщины на койках все равно поднимались на локтях, вытягивали шеи, высматривали – вон, вон мой!
Справа от Люси лежала девушка совсем молоденькая, с пушистым хвостиком на макушке и детскими обкусанными ногтями. Оказалось – адвокат по гражданским делам. Ее девочка была вся желтая, просто оранжевая, как апельсин, кричала непрерывно, есть не хотела, с отвращением выплевывала неумело вложенный сосок. Адвоката звали Леной. Единственной причиной ее переживаний после родов был муж (вроде как тоже какой-то следователь, Люся не поняла), который мог дома от радости напиться. И поэтому ежедневно велись долгие переговоры по телефону, и беготня у форточки. Не помогло. Он все-таки притащился под окна совершенно пьяный, орал и размахивал недопитой бутылкой пива. «Ленка! Ларионова! Я тя люблю! Спасибо те за дочку!» Просто гвоздь программы! Люсе было очень стыдно и неудобно за чужого мужа, вид у него был самый непотребный, в финале концерта он плюхнулся на колени прямо в снежную жижу на асфальте. Вся палата дежурила у окон, наблюдая шоу. Лена скромно молчала, время от времени появляясь в поле зрения артиста, и Люся с удивлением поняла, что Лене вовсе не стыдно. Она была героиней дня, все ей завидовали. Можно ли гордиться тем, что твой мужчина, напившись пьяным, признается в любви, вопя при этом как неандерталец и используя ненормативную лексику? Люся не знала.
Она попробовала представить себе Вадика с его квадратными очками, залысинами и кашемировым пальто в снежной луже и с бутылкой. Не получилось, зато явился он сам – передал три измученные гвоздички, баночку красной икры и бананы. Помахал с противоположной стороны улицы и уехал. Икру было нельзя кормящим из-за аллергии, девочки сказали, бананы тоже – экзотический фрукт, цветы Люся отдала детским сестрам. «Людмила, поздравляю от всей души (ага, поверили) с рождением сына! Искренне рад за тебя. Сохрани эту открытку на память. Я постараюсь позвонить, когда ты уже будешь дома». И надо же, без подписи! Дорогая открытка с медвежонком и надписью «Поздравляю с рождением мальчика!», можно было от себя вообще ничего не добавлять. Люся открытку поставила на тумбочку, для имиджа, но когда все кончится, решила порвать. Что кончится – непонятно. Все только началось, но этот орущий мальчик никак не хотел встраиваться в Люсину жизнь, в их женскую тихую квартиру и размеренный быт. Не говоря уже о том, что сам Вадик глубоко и крепко женат и имеет двоих детей.
Люся в тот вечер куксилась, глаза были на мокром месте. В семь часов принесли кормить. Ребенок сначала спал, а потом стал кричать громко, грудь совсем не брал. Люсе казалось, что все остальные девочки на них косо смотрят – вот орет, мешает всем. Чтобы успокоить его и успокоиться самой, Люся встала, взяла маленького на руки и походила по палате. Он все плакал и плакал, а потом вдруг на секунду приоткрыл глаза – они были темно-синие с кровавыми точечками на белках. Люся забыла про Вадика и про все остальное. «Эй, мышонок?» Он действительно был похож на мышонка. Носик кнопочкой. Ресниц совсем не было, вместо бровей – красные полосочки. «Эй, – совсем тихим шепотом ему на ушко спросила Люся, – ты кто? Будешь молочко?» Он еще раз всхлипнул и затих. Люся перехватила мальчика поудобнее и пошла на кровать докармливать. И он как будто понял ее – сделал все как положено. Схватил сосок, чмокнул пару раз, приноравливаясь, а потом потянул так хорошо и правильно, сглатывая тонкой шейкой, торчащей из короба пеленки, что Люся замерла, боясь потревожить. Только потом, когда он отвалился головенкой и засопел, такой довольный, сытый, она позволила себе осторожно выпростать затекшую руку и подвинуться.
В двадцать лет Люсенька пережила свой первый, глупый, но очень бурный роман. Ее герой был шофером такси, он привез директрису школы, где у Люси была практика, на субботник, и как-то они там друг друга заметили. Звали его Сергеем. Тамара Викторовна, конечно, себя особо интеллигентной не считала и сказать могла по-всякому, но его жизнерадостное «бля» почти за каждым словом и обращение «мамаша» очень напрягали. Он как-то очень быстро освоился у них дома, приходил обедать, а однажды остался ночевать.
Тамара Викторовна, к удивлению своему, ничего не смогла сказать. Сначала она думала, что ночью сойдет с ума, но нет, заснула быстро. Потом никак не находила слов для утра, но «молодые» проспали, а она сварила быстренько кашу, как всегда на двоих, и уехала на работу. В полседьмого, вместо девяти. И Люся промолчала. Так и повелось: «Внуков-то, мамаша, рановато, сама молодая, работаешь еще!» На кухне он занял Люсино обычное место, садился у плиты, расставив толстые ноги в физкультурных штанах и удобно уместив между ними жидкое пузо. Он ел макароны ложкой, выпивал обязательную бутылку пива и притягивал Люсю на одно колено. Люся криво улыбалась и щурилась от удовольствия.
Жизнь стала невыносимой, Тамара Викторовна плохо ела и спала, по выходным ездила гулять в парк часа на три и заметно похудела. Они привыкли жить вдвоем с Люсей. Два дивана, два постоянных места на кухне, две чашки на сушилке. Годами устоявшееся равновесие не нарушалось.
Так соседские кошки – мама Муся и дочка Кася – спокойно существовали в одной квартире: ели из разных мисок, любили разных хозяек. Кася сидела на подоконнике в кухне, Муся – в спальне, они рядышком бежали на звонок к двери и выпрашивали рыбу. Но стоило мамаше облюбовать для сна кресло в большой комнате, дочка непременно решала спать именно там, и начиналось страшное побоище. Они напрочь забывали, кто кого в детстве кормил и облизывал, нежно мурлыча. Шерсть летела клочьями, рушились все родственные связи, пока их не шугал кто-нибудь из людей. Как только дистанция между ними восстанавливалась, а вожделенное кресло становилось недоступно обеим в закрытой комнате, воцарялся прежний мир с трогательным лаканием молочка и параллельным укладыванием хвостов.
«Человек устал на смене и спит!» – Люся перебиралась почитать в комнату матери. Она сидела на стуле, негигиенично подложив под себя ногу, грызла ноготь и шмыгала носом. Тамара Викторовна читала каждую строчку по три раза и не понимала прочитанного. Телевизор у них стоял на кухне, «усталый человек» громко смеялся, комментировал и сильно выражался по поводу любой программы. Он занимал много места, Люся с мамой сидели вместе на сундуке. Люся любила ставить тарелку на колени, Тамара Викторовна любила залезть с ногами. Люся надевала под халат выходные черные колготки (чтобы ноги казались стройнее, дура!), от нее пахло одеколоном «человека».
Тамара Викторовна чувствовала, что еще немного – она зашипит и начнет хлестать себя хвостом по бокам. По ночам раздавался громкий храп, Тамаре Викторовне снились черви и гнилое мясо. По вечерам она выпивала флакон валерьянки, но это не помогало. Люся утром говорила неестественно высоким голосом: «Ой, Сережка опять сегодня храпел как паровоз! Папа у тебя не храпел? Я прям не знаю что делать!» Кульминацией стал утренний выход в Люсином махровом халате, не сошедшемся на обширной волосатой груди: «Ну, бля, мамаша! Ты у нас еще сама хоть куда. Мы, бля, тебя еще замуж выдадим!»
В этот день удачно позвонила из Москвы Наташка и, уяснив ситуацию, велела немедленно приезжать. Тамара Викторовна взяла за свой счет, написала дочери записку («Всего на пару дней, и ВАМ будет посвободнее…») и укатила в совершеннейшем расстройстве.
«Она собирается замуж. Он такой урод, что тебе и не снилось, не читает даже газет, а разговаривает…» Наташка кормила ее своими коронными котлетами и пирогом с яблоками. «Ну почему сразу замуж, может, еще рассорятся? Если он такое чучело, как ты рассказываешь… Твоя Люся не слепая, и потом – она все-таки твоя дочь». Тамара Викторовна первый раз за много дней ела с аппетитом, Наташку она не слушала. «Ты не понимаешь! Она млеет от него. Просто млеет, как кошка! Он же у нас ночует! А я хожу как дура и… Нет, ты можешь представить, он собирается меня выдать замуж!» Наташа села на своего любимого конька: «Вот видишь, это становится очевидно даже посторонним людям! Он совершенно прав!» – «Да, но в какой форме!» И обе засмеялись…