Страница 25 из 61
Так было головокружительно и по-взрослому круто: жена, любовница, можно еще снять где-нибудь девочку (общага-то до сих пор у него оставалась в запасе). Страшно подумать, что устроила бы Сима, узнай она о какой-нибудь очередной Жанне. А Таня, так он думал, вообще ни о чем не подозревала. Она сначала действительно не знала о Бориных выкрутасах, а потом, конечно, догадалась. Сложила два и два. Это было не сложно, сложнее было жить так, как будто ничего не происходит. Таня сочла ситуацию настолько дикой, что долго не могла поверить – с ней ли это происходит? Поговорить было не с кем. С мамой и бабушкой – исключено. С Жанной, которая как раз и предоставила некоторую информацию, – противно. Остальные подруги последнее время отдалились. «Вероника Викторовна, а вам не кажется, что Боря, ну, что у Бори…» Такой разговор тоже был невозможен. Сергей Сергеевич говорил кому-то по телефону: «Нет, что ты! Наша Таня это такой добрый и искренний человек, ей нельзя… – и осекся, потому что она вошла. – Не все так просто, да, Танечка. Увы».
Она решила, что будет жить как ни в чем не бывало, и вообще сама она ничего такого не видела, значит, можно думать, что ничего и нет. Вошла в роль, тем более Павлусик все время отнимал, куда уж там до шекспировских драм. Дома Таня радостно улыбалась, старалась Борю слушаться. Он говорил: «Хочу супа», – и Таня приносила суп. Он говорил, что не хочет с ней спать, потому что устал, вымотался, голова болит, да мало ли еще, и она кивала: «Да, да, конечно, отдыхай». И шептала ночью, прижимаясь наглухо застегнутой пижамкой: «Я тебя люблю, люблю. Я так тебя люблю!» Как заклинание, как молитву, наговор – вдруг поможет? А Боря лежал и вспоминал, какими сегодня днем были Симины глаза, когда он посадил ее на подоконник в подъезде соседнего дома…
Иногда Сима его выставляла по разным причинам. Уезжала, болела, просто плохое настроение. То пришел не вовремя, Юлька дома. Это всегда выбивало его из колеи. С каждым разом он все легче и легче заводился, раздражался, срывался дома на Таню. Орал: «Уйди, мне надоело, слышишь, надоело! И ты мне надоела!
Я устал! Я устал на работе!» Улыбка гасла. Таня отшатывалась, прижимала ушки, складывала лапки и послушно уходила к себе скулить. Хотелось догнать ее и ударить, чтобы она заревела громче, добить. Он стоял перед ней в бешенстве, сжав кулаки, а она сидела в углу, скорчившись и закрыв лицо ладонями. «Дура!» Господи, какая дура! Ревела и не видела его сумасшедшего мужского желания, Симиной помады на его шее, ее отражения у него в зрачках! Просто пустая глупая дура. А Таня думала: «Сейчас-сейчас, сейчас он прекратит. Только бы Павлуська не проснулся в комнате. Плотно ли там дверь закрыта…»
Таня вечером выпархивала из ванной, благоухающая цветочным мылом и шампунем, чистенькая, шелковая, упругая. Животик у нее после родов остался девичий, попка кругленькая, грудки как чашечки. И все это прикрыто очаровательной розовой сорочкой в горошек. Она тихонько пробиралась в комнату, выключала свет и зарывалась ему под бок. Возилась и шептала чего-то, как щенок. Наконец устраивалась, прижавшись. А Боря лежал и ничего не чувствовал. Ни круглой попки, ни шелкового животика. «Давай спать, я устал». И Таня послушно засыпала, обняв его тонкими смуглыми руками.
Сима приходила днем, когда Таня с мальчиком гуляли или ходили в раздаток, а родители были на работе. Приходила прямо к нему домой в супружескую постель, если не было сил терпеть. Сима пахла по́том и желанием. Она раздевалась при свете дня, перешагивая на пороге комнаты через несвежие трусики, и шла до кровати голая. Ноги у нее были тощеваты, а попы вообще никакой не было, а живот, наоборот, выпирал, и к низу собирался дряблыми складками вокруг шва от кесарева сечения. И грудь после Юльки была отвислая, а кожа сухая и веснушчатая на плечах. Она была божественна! Она была потрясающе красива.
Боря ронял ее на кровать животом вниз. Хватал с остервенением и вколачивал коричневым соском в ямку на подушке, где еще утром лежало горошчатое Танино крыло. Какая дура! Она ничего не видела, не чувствовала запаха! Один раз вернулась не вовремя, Павлуся обсикался в парке. Так Сима успела одеться и выскользнуть в другую комнату, а потом из квартиры на улицу, пока Танька охала и ворковала над мальчиком. Павлуся спросил: «Мам, а где тетя?» Какая тетя?
Очень удачно подвернулась Австрия. Отец, конечно, помог, наступил на горло собственной правильности и помог. Наверное, мать его допилила до попрания основ. Иностранная жизнь Боре неожиданно понравилась, захватила. Он легко приспособился, язык хорошо пошел, работа была интересной. В ноябре Сима приехала на конференцию. Как сопровождающее лицо. Объект сопровождения был довольно пожилой, обремененный разными регалиями. С Борей был хорошо знаком и дома у них бывал часто. У Бори кровь приливала к лицу, когда он думал, что Сима… Прижал ее к стенке в ярости: «Ты!» Она сказала: «Больной!» Вырвалась и пошла, смеясь. Он, конечно, догнал, схватил за руку, обнял. «Дурак, я к тебе приехала».
Сима была новая, красивая, яркая, в незнакомом синем пальто. Она обрезала волосы косо и пышно на одну сторону, покрасила надо лбом рыжие пряди, поэтому лицо у нее расчистилось от черноты, глаза просветлели, и стала заметна граница между зрачком и радужкой. Это была сказка, медовый месяц. Они гуляли по городу, держась за руки, болтали, целовались, незнакомые австрийцы смотрели на них с завистью, а Боря смотрел на австрийцев с доброжелательным снисхождением. Ни один из них никогда не был в Симиной постели. Даже суетливые китайцы перестали его раздражать. Боре стало спокойно и хорошо, все складывалось, складывалось и наконец сложилось.
Они красивая подходящая пара: ему уже больше тридцати, а ей чуть за сорок. Они почти в одном десятилетии, в одной весовой категории. У него Австрия, перспективы, хороший контракт. У нее дочь уже совсем взрослая теперь, не успели оглянуться – поступила на стоматологический. Больше детей у Симы быть не может, она сказала. Вот и хорошо, им вполне хватает друг друга. Юля девушка самостоятельная, тоже с перспективой, с замахом на материальный максимум. На первом курсе уже подбирает себе клиентуру, прикидывает место работы. Ноги у нее от ушей, кожа цвета полпроцентного молока, знакомая короткая челка и глаза-черничины.
И наследственность. Очень продвинутый ребенок, ходит в таких маечках, что смотреть стыдно даже Боре. Бретельки трещат под тяжестью груди. От мочки уха, по шее, и на руку через ключицу стекает сиренево-голубая тонкая вена, как будто черничный сироп из Юлиного правого глаза развели молоком ее кожи, а потом нечаянно капнули на шею. Она и волосы специально зачесывает на другую сторону. Отселить ее, чтоб не мешала, снять квартиру.
Боря иногда представляет, как зайдет просто что-то передать или занести, может же он навестить падчерицу? Вот она открывает дверь, стоит на пороге, такая тоненькая, стройненькая, гладкая, смотрит немного удивленно. Тугая лямка врезается в плечо, надо просто подставить под грудь ладони, приподнять ее осторожно, мягко и слизать губами сиреневый подтек на шее… Наваждение! Боря тряс головой, садился к компьютеру и выстукивал бесконечные послания в Россию: СИМА, СИМА, СИМА… А зимой приехала жена как снег на голову. Ахала, охала, возилась опять под боком, что-то лепетала. Зачем? Это мать придумала, не иначе. Мать тоже уперлась, делает вид, что ничего не происходит. Пусть, как хочет. Он больше в этом участвовать не намерен.
И с этой мыслью о полной и окончательной правде для всех он прилетел в отпуск, приехал на дачу. Господи, зачем? Мог пожить и в городе, были ведь дела по работе! И не было бы повода ложиться в одну постель. Как Таня ухитрилась забеременеть? Как он орал на нее потом! Вопил и бесился так, что стены дрожали. Возмущался, как будто не сам с ней спал, а кто-то другой. Вероника схватила Павлика, убежала в сад. «Ты! Ты представляешь меня многодетным отцом? Ты все испортила! Ты живешь на шее моих родителей!» Таня стояла без слез с ватными ногами и думала: «Правда, правда, все правда». «Я не могу водить тебя по врачам за ручку, я здесь не живу, я работаю с утра до ночи в чужой стране! Ну не будь же ты такой дурой, дурой!» Таня только смогла прошептать сдавленно: «Это же твой ребеночек». Даже слово не может нормальное сказать! Все у нее «котеночки», «ребеночки», «павлусеньки». Так грохнул дверью, что заложило уши, наткнулся, выбегая, на мать: «Объясни ей хоть ты, что я не бесконечен!»