Маршал Рокоссовский

Незадолго до того мне пришлось побывать в Тбилиси, встретиться с офицерами батальона, которые участвовали в бою на леднике. Весь вечер о нем рассказывали комбат Рухадзе, Василий Рожденович, командиры рот Николай Скиртладзе и Шалва Марджанашвили, политрук Григорий Ломидзе.

— На гладкой поверхности ни одного укрытия, только лед, а в нем бездонные трещины. И стоило только неосторожно оступиться или упасть, как ты скользил вниз, пока не попадал в трещину, — рассказывали они.

Отчаянно бился политрук Ломидзе. Контуженный, он попал в руки гитлеровцев. Они взвалили ему на плечи рацию и приказали нести. Когда шли через ледник, у него возникла мысль о побеге. Он упал и заскользил все быстрее вниз. Возможно, побег и удался бы, но вместе с радиостанцией, находившейся у него за спиной, он сорвался в трещину. Где-то в полутора или двух десятков метров от поверхности застрял, зажатый льдом. Холодная могила… Если б не радиостанция, он бы погиб. Чтобы спасти аппарат, немцы сбросили ему конец спасательной веревки.

Потом я показал генералу письма, которые получил после опубликования статьи в «Комсомолке».

Валентина Ивановна Доценко из села Учкекен Ставропольского края находилась в партизанском отряде и вместе с красноармейцами-разведчиками была на задании. Тогда ей было 18 лет. Она писала: «Мы приняли бой в 10 утра 28 августа и продолжали его весь день. Гитлеровцы были внизу, а мы наверху и стрелять было не совсем удобно. Кто-то предложил отойти назад, к леднику. В это время был тяжело ранен Аркадий Дятлов. Я подползла к нему, но снайпер с противоположной стороны ранил меня в руку. Все же нам удалось выбраться к леднику и вынести умирающего Дятлова. Потом перенесли тело нашего командира Панаева. При лунном свете мы обложили нашего командира камнями, так как копать могилу у нас было нечем. В изголовье положили гранитный булыжник…»

Владимир Иванович слушал, не перебивая. Слушал и курил…

— Ставка тогда отмечала, что наши войска опоздали с занятием перевалов, — осторожно заметил я.

— Опоздали? — переспросил генерал и покачал головой. — Возможно. Но только прежде нужно было принять меры, чтобы не допустить к ним врага. Это можно и нужно было сделать, но помешала воля одного… — генерал отвел взгляд в сторону, размял сигарету. — Помню, весной 42-го года я был в Москве. Решив в Генштабе все дела, собирался уже возвращаться, когда пригласили к Сталину. Выслушав доклад о положении войск в Закавказье, он вдруг спросил: «А как по-твоему, товарищ Тюленев, где немцы нанесут летом удар?» Нам было известно, что немецкое командование планировало наступление на двух направлениях: одно — в центре советско-германского фронта, а второе — на юге, под Ростовом. Наша разведка отмечала более крупное сосредоточение на южном направлении, что предопределяло большую вероятность наступления именно здесь. Однако Ставка, внимая Сталину, считала главным направлением центральное. Об этом даже писали в газете…

— И схема была изображена со стрелой главного удара к Волге, — вспомнил я давнишнюю статью военного обозревателя. Используя эту статью, мы, тогда молодые офицеры, проводили во взводах политзанятия. Изображенная на схеме стрела фашистского наступления была нацелена на Самару. У Волги она круто поворачивала на север и устремлялась к Москве.

— Совершенно верно, — согласился Иван Владимирович. — И вот Сталин поинтересовался летним наступлением немцев. Неведомо, каким образом, но он догадался о моем совершенно ином мнении. Сталин, нужно сказать, был весьма проницательным человеком, от него трудно было что-либо утаить. Он смотрел на меня в упор: «Так каково твое мнение?» — «Наверняка, товарищ Сталин, удар летом немцы нанесут на юге: через Ростов, на Кавказ, к бакинской нефти», — ответил я. На его лице промелькнула досада, а в глазах вспыхнул недобрый огонек. «Стратег!» — произнес он и повернулся спиной. Сталин ожидал иного ответа, который бы совпал с его мыслями. Его ошибка обошлась нам дорого. Не на юге, а на центральном направлении были тогда сосредоточены наши главные силы, вследствие чего Южный фронт генерала Малиновского оказался крайне слабым, войска не в состоянии были отразить удары мощной вражеской группировки. Вам, наверное, известно, какими силами обладал наш Южный фронт?

Я отвечал, что знаю, что изучал кавказскую операцию в большом труде Генерального штаба, где приводилась таблица соотношения немецких и наших сил и средств. В этой таблице были такие данные.

У нас, например, на весь Южный фронт имелся всего 121 танк, а у гитлеровцев почти в десять раз больше — 1130. Против наших 980 орудий враг располагал 2840.

— Мог ли такими силами Южный фронт устоять против мощных неприятельских ударов? — вопрошал генерал, и сам же отвечал: — Конечно, нет! Поэтому закономерны неудачи, выпавшие на части этого фронта. Его защитники делали все, что могли, они до конца выполнили свой солдатский долг. Обладай фронт необходимыми силами, не прорвались бы немцы к Ростову, не вырвались бы к Новороссийску, к перевалам, к Грозному. Не пришлось бы армии расплачиваться за ошибки одного человека. И не было бы тогда приказа № 227. Вы его, конечно, помните?

Разве можно забыть этот сталинский приказ? Помню, в те дни наша часть находилась под Сталинградом, у большой станицы Быковы хутора. Мы стояли в строю, а батальонный комиссар читал этот приказ, каждое слово которого било по нервам, обжигало.

«Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население… Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором.

Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много земли, много населения, и что хлеба у нас всегда будет в избытке, этим они хотят оправдать свое позорное поведение на фронтах. Но такие разговоры являются фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам…

После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории. Стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик… Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину… Если мы не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог. Из этого следует, что пора кончать отступление. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности» (см.: «История военного искусства», Москва, Воениздат, 1958, т. 5).

Недооценка противника позволила врагу развить стремительное наступление к горам, — продолжал рассказывать Иван Владимирович. — Мы спешно направили к перевалам войска, но они не были подготовлены для действий в высокогорной местности, не имели всего необходимого, уступали в обученности горным полкам врага.

— Но приказ № 227 известен не только грозным повелением «Ни шагу назад!» — заметил я. — Он памятен и созданием пресловутых штрафных батальонов.

— Да, конечно, — согласился генерал.

Этим приказом в армии создавались штрафные батальоны, в которые зачислялись нарушившие дисциплину или проявившие трусость офицеры и солдаты. Они лишались наград и званий и свою вину должны были искупить кровью. Только получивший ранение имел право покинуть этот батальон. Штрафников направляли на самые опасные участки, и когда они шли в атаку, за их спиной залегал заградительный отряд с правом открывать по штрафникам огонь, если они не шли вперед или пытались отступить. Немногие возвращались после такой атаки.