Жемчужная Тень

Посетители — кажется молоденькой девушке-студентке, дежурящей у входа, — похоже, чувствуют себя неуютно в присутствии друг друга, хотя пришли по отдельности. Выглядят оба старомодными. И дело не в крое и стиле их одежды — такое впечатление возникает не от чего-то конкретного. Оба — англичане или, возможно, американцы: ухо девушки не привыкло улавливать разницу, тем более что каждый произнес всего несколько слов, когда покупал билет. «Как давно открылся музей?» и «Это действительно шляпа Фрейда?» А шляпа Фрейда, светло-коричневая фетровая шляпа горожанина, висит на вешалке вместе с прогулочной палкой Фрейда. Девушка следует за посетителями. Мужчина — высокий, интересный, лет тридцати. Женщина стройная, с зачесанными в пучок волосами, старше его. Вид у них людей, занимающихся наукой, — как у большинства тех, кто посещает дом Зигмунда Фрейда в Вене на Берггассе, 19. Но то, что они время от времени встревоженно поглядывают Друг на друга, потом так же встревоженно отводят взгляд, заставляет молодую хранительницу святыни нервничать. Тут ведь всюду ценности: коллекция примитивистских артефактов на столе в кабинете, рукописи и письма на демонстрационных столах под стеклом. Неужели эти посетители — сообщники в задуманном ограблении?

— Это — кушетка, — говорит девушка-студентка. — Да, оригинал.

Кушетка широкая, расшатанная и мягкая. Можно спать на ней всю жизнь, погружаясь глубже и глубже в сон.

— А это — приемная.

— Ах, приемная, — произносит молодой мужчина.

— В ней водятся призраки? — произносит женщина, дотрагиваясь до одного из стульев, обитых красным плюшем и стоящих вдоль стены словно в ожидании чего-то.

— Охотники? — переспрашивает озадаченная девушка.

— Нет, не охотники. Призраки.

— Нет, — говорит девушка и удивленно резко оборачивается, так как мужчина вдруг исчез и уже вышел за дверь квартиры. А когда она поворачивается к женщине, то, к своему изумлению, не обнаруживает никого.

В семейном доме бактериолога Луи Пастера в Арбуа в поливаемых дождем горах Юра присутствуют оба — и она, и он.

— Это обеденный стол. Это доска, на которой он обстругивал. Какой дождь! Неужели он никогда не прекратится? Вы хотели взглянуть на лабораторию — мадам, мсье, сюда. — Очевидно, их принимают за супружескую пару.

Лаборатория явно вычищена, но почему-то производит пыльное впечатление, валяется несколько старых книг — его исследования организмов и ферментаций.

— Лишь немногие, — произносит молодой мужчина на понятном, но с иностранным акцентом французском, — знают, что пастеризованное молоко происходит от фамилии Пастер.

— Это верно, — говорит гид.

Пара выходит вместе. На улице, под дождем, она говорит:

— Пора вам прекратить ходить за мной.

— Я вовсе не хожу за вами, — говорит он, — я следую своей задумке. Это вам надо вернуться туда, откуда вы приехали. Это вы отделились.

— Мы не связаны контрактом, — говорит она. — У нас нет друг перед другом обязательств. Это вы спровоцировали разрыв. У нас никогда не было брака, который можно было бы назвать браком. Я говорила вам, что всегда намеревалась открыть дом отца для публики после его смерти.

— Вы никогда этого не совершите, — говорит он. — Не совершите без меня. Я участвую в этой задумке. И я должен продолжить.

— Вы — тень задумки, — говорит она.

— Как и вы — тень мечты и плана.

Он садится в свою машину и уезжает, оставив ее на холодной старой улице.

Дора открыла дверь в кабинет отца и снова ее закрыла. Прошло два года с тех пор, как он умер. Новый молодой человек — уже третий по счету, и у него, как и У двух его предшественников, восторженное желание помочь привести бумаги в порядок и подготовить дом Для музея иссякло, а возможно, его никогда и не было. Но в противоположность другим он оказал хорошее влияние на Дору. Этот молодой человек работал в оптовой торговле модной одеждой — его попытки приукрасить внешность Доры увенчались успехом. В свои пятьдесят лет Дора впервые в жизни выглядела здоровой. Его преданность ей или, вернее, весьма эксцентричное увлечение всегда, как она выражалась, оказывало чудодейственное воздействие на нее.

— Помимо того что я — дочь Генри Кэслмейна, как еще я вам кажусь? — спросила она однажды нового молодого человека.

— Вы потрясающая женщина сами по себе.

В известной мере именно это она хотела услышать или узнать от него. На следующий день она позвонила Бену. Женский голос ответил по телефону, глупый голос. «Кто говорит?» — «Его жена». — «Ах, жена». — «Да, жена». (Голос зазвучал вдали: «Бен, это тебя. Она говорит, что твоя жена».)

Пауза, и Бен у телефона.

«Да, Дора, что вам надо?» — «Мы с Лайонелом должны принять решение по поводу бумаг отца. Я думаю, вы могли бы нам помочь». — «А кто такой Лайонел?» — «Мой друг». — «Я считал, что его зовут Тим». — «Нет, Тим был в прошлом году. Во всяком случае…» — «Я заеду на днях». — «Лучше побыстрее». — «Как-нибудь в течение двух следующих недель — раньше я не смогу».

Она с изумлением увидела его в доме Бронте, мрачном и печальном, в Хоуворте, в Йоркшире.

«Здесь они гуляли вечерами после ужина в этой столовой, строя планы на будущее…»

На кладбище, среди памятников на могилах, где находится и могила Эмили Бронте, Дора поворачивается и говорит:

— Прекратите следовать за мной.

Маленькая группа посетителей-американцев наблюдает за ними. Они видят женщину-неврастеничку лет сорока с небольшим, пытающуюся избавиться от растерянного мужчины под тридцать или слегка за тридцать; оба выглядят слегка старомодно.

— Люди смотрят на нас, — говорит он.

— Моя единственная надежда, — говорит она, — что мы все-таки откроем дом ради отца. Я обошла столько ломов. Все они такие унылые. В музеях нет души.

— Перестаньте посещать их, — говорит он. — Именно это я и пришел вам сказать.

— Тогда у вас будут развязаны руки, так?

— Не говорите мне, — говорит он, — что у вас руки развязаны от того, что вы без конца бродите по ним.

Они уходят — он к своей машине, она — в никуда. Американцы уже стоят группой у строгих могил Бронте, читая надписи.

В Овечьем доме, в Райе, что в Восточном Суссексе, призраки их задумки наконец принимают решение.

— Вы не распишетесь в книге? — говорит хранитель музея. — Здесь Джеймс принимал гостей; да, дом маленький, тесный; да, при размерах Джеймса ему, наверно, было трудно тут повернуться. Но наверху…

В саду, возле могил собак Генри Джеймса, Бен говорит:

— Просто не понимаю, как вы можете открыть ваш старый дом для публики. Он такой очаровательный.

— Если бы не ради отца, у меня было бы такое же чувство, — говорит Дора. — Но отец хотел, чтобы его славе не было конца, чтобы она длилась в будущем вечно.

— Будущее уже наступило, — говорит он, — а вы ничего не сделали — только сидите и выпиваете со своими молодчиками, раздумывая об отце.

— А что делали вы?

— Я сидел и выпивал с моими девицами, раздумывая о вашем отце.

— Да пошел отец к черту, — говорит она.

Дора открыла дверь.

— Лайонел пришел в отчаяние, — сказала она. — Мне тоже было немного грустно, так как он был лучшим из всех. Но он понял, что должен уйти.

— Вы по-новому подстриглись, — сказал он.

— Вы пришли ради отца, его бумаг?

— Нет, я пришел ради вас.

Она повела его наверх, чувствуя себя свободно в своих новых брюках, и открыла дверь в утративший свое значение кабинет, где лежали горы архивных материалов.

— Я полагаю, нам надо отдать их университету, — сказала она.

— Мы никогда от них не избавимся, — сказал он. — Эти призраки, эти призраки — они никогда нас не отпустят. Письма от студентов, письма от ученых. Это будет все тот же старый труд.

В тот вечер они разожгли костер в саду. У них ушло много часов на то, чтобы сжечь все бумаги Кэслмейна. Но они сидели и пили в задней части прачечной, глядя, как пламя закручивает бумаги, и время от времени выходили, чтобы подкормить огонь новыми охапками, пока все не сгорело.