Страница 20 из 68
Она недоверчиво на меня посмотрела и ушла, пригрозив, что зайдет меня проведать через несколько минут. Я села и продолжала ждать.
Когда пришел врач, я сразу по его лицу увидела, что Стелла умерла. Ее и на стол-то положили для порядка. Я, собственно, ничего другого не ожидала, зная, какая основательность отличает все поступки Стеллы.
— Вызвать вам такси? — спросил этот высокий незнакомый человек в белом халате. Я кивнула, и он велел одной из сестер позвонить. Еще он сказал, что лучше мне не смотреть на Стеллу, пока я в таком состоянии. Но я настаивала, и, пожав плечами, он проводил меня к ней.
Трудно, невозможно было поверить, что этот чужой, белый сверток и есть та самая Стелла, которая всего лишь два часа назад, живая и здоровая, вышла из моего дома. Я коснулась рукой ее щеки, щека была уже совсем холодная, даже холодней, чем мои пальцы. Тем временем подали такси. Мне вручили Стеллину сумочку, и я уехала домой.
Теперь, собственно, следовало позвонить Рихарду, но неясное чувство стыда удержало меня. Не потому, что я думала, будто его надо щадить, а потому, что считала подлостью по отношению к Стелле говорить о ней с Рихардом.
Три или четыре раза я выходила в переднюю, снимала трубку и клала ее на место. Потом я очутилась у окна без единой мысли в голове, я стояла, курила и невидящими глазами смотрела в сад.
После дождливой недели рассиялся ослепительно ясный день. Капли трепетали на молодой листве, свежий, чистый воздух струился в окно.
Стеллы нет — и я испытывала великое облегчение. Мне уже никогда не придется ломать голову над тем, что бы ей сказать. Я уже никогда не увижу ее бледное, искаженное болью лицо. Стеллы нет — и я могла возвратиться в свою прежнюю жизнь с Вольфгангом, садом и привычным, каждодневным порядком. Облегчение было столь велико, что я тихонько засмеялась.
К обеду вернулся Вольфганг. Я рассказала ему, что случилось, и он спросил с полной — как мне показалось — невозмутимостью:
— А папа уже знает? — После чего вышел в переднюю и позвонил Рихарду. Я слышала, как он говорит:
— Папа, Стелла умерла. Конечно, останусь дома. Постарайся прийти пораньше. В травматологической. Да. Хорошо.
Вдруг меня начал бить озноб: тот, кто говорил сейчас по телефону, был не моим сыном, не тем, кого я, прижав к груди, таскала под бомбами в подвал, а чужим, озлобленным человеком, вполне взрослым, холодным, не знающим сострадания.
Я слышала, как он прошел на кухню и загремел чайной посудой. Когда он принес горячий чай, я покорно выпила. Мне хотелось отставить чашку, прижать к себе Вольфганга и наконец-то заплакать, но я стыдилась того нового Вольфганга, который сидел рядом, — он был такой подтянутый, суровый и не глядел на меня. Лишь когда он, укрыв меня одеялом, вышел из комнаты, я повернулась лицом к стене и заплакала. Я оплакивала Вольфганга, Стеллу, Рихарда, себя, и мне казалось, что я уже никогда не перестану плакать. Щеки у меня были мокрые, руки тоже, и во рту я чувствовала соленый вкус слез. Лишь постепенно я утомилась и ощутила в груди спокойствие и пустоту.
Рихард пришел под вечер. Он уже побывал в клинике и все уладил с главным врачом — тот оказался его хорошим знакомом. Я не спросила, видел ли он Стеллу, скорей всего — нет. Первый раз в жизни я обрадовалась, что мне не придется больше оставаться наедине с Вольфгангом. Кстати, едва появился Рихард, Вольфганг исчез — пошел за Анеттой, которую днем отправил к бабушке.
Рихард подсел ко мне и дал мне сигарету. Я видела, что он сердит на Стеллу за глупое поведение. Всегда она делала то, что он ей приказывал, а теперь, когда он не без оснований полагал, будто все улажено наилучшим образом, она вдруг выкинула такой номер.
— Несчастный случай, — сказал он. — Мне совершенно ясно, что это несчастный случай.
Я только кивнула, но не ответила. Тепло его руки проникало сквозь платье, наполняло меня миром и покоем. Мой разум знал, кто такой Рихард, но мое жалкое, слабое тело жадно впитывало и тепло и покой, исходившие от Рихарда.
Незаметно для себя я заснула.
На другой день я занялась обычными делами. После похорон и поспешного отъезда Луизы выпадали такие часы, когда мне казалось, будто я знать не знала никакой Стеллы. Луиза забрала ее вещи, комната для гостей пустовала, кровать была застлана свежим бельем. Там не осталось ничего, что могло бы напомнить о Стелле.
Я начинаю уставать. Я пишу уже целых два дня. Скоро вернутся домой Рихард с Анеттой, немного погодя — Вольфганг. А я не знаю, что будет с нами дальше. Не знаю — и все тут. Мне хотелось бы закрыть глаза, заснуть и забыть, но это не в моей власти.
Я лучше открою окно и пущу в комнату свежий воздух. Последние часы я совсем не вспоминала про птенца на липе. Но птенца уже нет на прежнем месте. Мать к нему не вернулась, а его маленькое тельце лежит, должно быть, где-то в траве и через несколько дней распадется, исчезнет, будто его и вовсе не было. Мне так хотелось, чтобы мать нашла его и перенесла в укромное место, но я никогда не верила в счастливый исход.
Теперь я мечтаю, чтобы свершилось чудо, чтобы птенец снова сидел в теплом и надежном гнезде, чтобы Стелла подошла ко мне в своем веселом красном платье, молодая, живая, не отмеченная печатью любви и смерти, чтобы Вольфганг снова прижался ко мне лицом, отчего мое сердце встрепенется от нежности. И еще я мечтаю, чтобы мне лежать в объятиях Рихарда без страха и содрогания, всецело отдавшись теплоте его большого тела.
Но вот я очнулась от мыслей, и знание обрушилось на меня, как удар в грудь. Ничто не может вычеркнуть из моей памяти тот день, когда Вольфганг, став ко мне спиной, вдруг спросил:
— Ты не могла бы внушить папе, что я хочу с осени заниматься в загородном интернате?
Я неотрывно глядела на узкий упрямый затылок под блестящими темными волосами.
— Как же это, Вольфганг, — пролепетала я, — с чего вдруг?
Он пропустил мой вопрос мимо ушей, как воспитанные люди пропускают все бестактные вопросы.
— Поздно уже подавать заявление, — поспешно сказала я. — Раньше надо было думать.
Тут он вдруг обернулся ко мне.
— Я сам туда написал. Ты ведь всегда говорила, что мне вреден городской воздух, а у них еще есть места. Я думаю, папу это вполне устроит.
Еще бы не устроит, с горечью подумала я. И снова оно возникло — чувство стыда перед мальчиком, который был когда-то моим сыном.
Я глубоко вздохнула и сказала:
— Может, ты и прав. Я думаю, папа одобрит твой план. У тебя и в самом деле слабое здоровье. Зато тем приятнее, — так закончила я, — тем приятнее будет нам всем на каникулах.
Он опустил длинные ресницы и сказал:
— Конечно, мама.
Потом он подошел ко мне и на мгновение прижался щекой к моему лицу. Холодное, отталкивающее знание в его глазах растворилось в капле жалости и скорби.
Но я не хотела жалости.
— Ладно, — сказала я. — Я поговорю с папой.
Он вышел из комнаты, а я осталась, одна на веки вечные.
У меня вдруг мелькнула мысль уложить чемоданы и уехать вместе с Вольфгангом. В каком-нибудь другом городе я могла бы снять две комнаты для себя и для детей и еще раз начать все сначала.
Но я, разумеется, понимала, что это невозможно.
Когда-то все было хорошо, все в порядке, а потом кто-то взял да и перепутал нити. Теперь я не найду концов, а пряжа у меня в руках с каждым днем становится запутанней, она растет, она пухнет у меня на глазах. Настанет день, когда она оплетет и задушит меня.
Мне страшно. Каждый день я сотни раз призываю себя к порядку и говорю себе: «Перестань думать, отойди от окна, забудь свои дурацкие привычки, это стояние-у-окна и хождение из комнаты в комнату. Для тебя в саду нет ничего интересного. Позаботься лучше о доме, об Анетте, подумай лучше о своих обязанностях».
Потом я беру сумку и выхожу за покупками. И что-то рвется ко мне из глаз мертвых рыб, из бледно-розового мяса забитых телят, и я выбегаю из магазина, а когда иду по улице, я чувствую это у себя за спиной. Но я не оглядываюсь, потому что оглядываться не имеет смысла. Измученная, дрожащая, я снова опускаюсь на диван, и мысли возобновляют свой бег, и все начинается сызнова. В комнату входит Луиза и спрашивает, не можем ли мы приютить у себя Стеллу на один учебный год, и я не смею бросить «нет» в ее лисью мордочку. И вот я снова расстилаю на комоде кружевные салфетки и ставлю поверх собачек, лошадок и балерин; и вот мы встречаем Стеллу на вокзале, и все несколько огорчены в предвидении тех неудобств, которые повлечет за собой ее приезд. Рихард покамест не удостаивает Стеллу ни единым взглядом, порой от него пахнет «Шанелью № 5», и Стелла еще вне опасности. В своих мрачных платьях она корпит над тетрадями и умирает со скуки либо вяжет носки для бедняков.