Страница 16 из 82
— К этому, с якорем на руке, больше не ходи. Не для тебя он. — Старуха опять зашлась смехом, кашляя и давясь. — Но я тебе подарок оставила: тот, кто не мил, навек присохнет. Силен королевич, да не прильнешь ты к нему естеством своим. А сама вспыхнешь и отгоришь большим пожаром в жертвенном костре. Только раз в твоей жизни такому огню бушевать. Так тебе на роду написано. А ты не тужи, Лунная, — так-то оно легче. Много даров от жизни получишь. Много и потеряешь. Много, много…
Умчалась в даль, словно провалилась в бездну, узенькая улочка, затих в колодце времени смех колдуньи…
«Кто не мил — навек присохнет…» Глупый сон. Анна верила в сны — они часто сбывались. А потом не могла понять, то ли придумала историю и она сбылась, то ли мимо пронеслось и растаяло нечто неведомое, что когда нибудь она обдумает и сочинит. Или узнает, натолкнувшись лбом в один прекрасный день.
Гумилев планировал свою первую поездку на Восток в Египет и по дороге решил заехать в Коктебель к Волошину. Да не один — с дамой. Чудесное возвращение к жизни в результате неудавшегося самоубийства подняло его жизненный тонус. Николай Степанович встрепенулся, деятельно взялся за организацию в Питере нового издания — журнала «Аполлон» (в котором в дальнейшем, до 1917 года, будет печатать стихи и переводы, вести постоянную рубрику «Письма о русской поэзии»). Почувствовав себя живым, полным сил и энергии, он с удовольствием закрутил роман с умненькой и чрезвычайно сексуальной хромоножкой — Елизаветой Дмитриевой, переводчицей, поэтессой, авантюристкой. На альбоме, подаренном Елизавете, Николай написал с гусарской удалью: «Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей». Соль «несмущения» заключалась в том, что это посвящение уже было написано прежде, Анне. И получилось так, что Гумилев передал Лиле лебединый титул, а «неневесту» развенчал. Впрочем, имел право после стольких мук, от нее принятых.
В Коктебель с Дмитриевой они решили ехать вместе. Елизавета состояла в дружбе с женой Максимилиана Волошина художницей Сабашниковой. Но отношения в коктебельской общине не предусматривали соблюдения супружеской верности, и у Елизаветы начался бурный роман с ее обожаемым мэтром Волошиным.
Оскорбленный Николай немедля покинул гостеприимный дом Волошина и помчался к Анне, живущей в это время с матерью под Одессой в Люсдорфе…
Они стояли на увитой виноградом веранде, обращенной к морю.
— Я собираюсь в Африку. Хочу пригласить тебя. Здесь можно курить?
— Можно курить и беседовать, не задавая вопросов.
— Вопросов не будет. Похоже, я повзрослел. Когда-нибудь расскажу тебе все. Как ангел унес у меня из пузырька кусочек сахара…
— Ты увлекся фантастикой? Впрочем, и у моего потолочного ангела не выдержала щека.
— Я не шучу. Ошибся в выборе смертоносного оружия! Парижская «блошинка» способна на сюрпризы: подарить жизнь вместо кусочка цианида! Но это — потом. Сказка у камина.
— А я стала писать хорошие стихи. Послушаешь? — Анна оперлась на деревянный парапет и тихо начала читать — без аффектации, в том минорно-лирическом настроении, которого и требовала ее поэтика.
— Хорошо. Про коврик точно. И мой табак… А «зацелованные пальцы брезгливо прячешь под платок»? Это не обо мне, надеюсь?
— Все о нас и обо всех, кто прощается.
— Знаешь, вообще совсем неплохо. — Он посмотрел на нее, прищурившись. — Только мы прощаться не будем. Мы рванем в Египет! Такого у тебя в жизни никогда не будет. Воображаешь, сколько стихов?
— Спасибо, что счел меня подходящей спутницей в приключениях. Но ведь я — ледышка, там растаю. — Она взяла его за руку и заглянула в глаза: — Извини, Коленька, за «брезгливо». Это же образ.
— Образ всех ваших отказов и всех ваших измен. — Нахохлившись, он стал похож на большую сердитую птицу.
— Снова за свое? Коля, мне так не хочется вражды с тобой. Ведь лучше дружба, а? — В этот момент она испытывала к нему острое чувство жалости.
— Ладно, скажите хотя бы: вы меня любите? Любите, Анна Андреевна?
— Не люблю, но считаю вас, Николай Степанович, выдающимся человеком.
— Как Будду или Магомеда, — хмыкнул Николай. — Премного благодарен.
Который раз она смотрела, как удаляется его спина, и думала: «На этот раз наверняка кончено!»
Отношения с Гумилевым, сквозной линией проходящие через все юношеские годы Анны, развивались в странном импульсивном ритме. Анна и Николай то сближались, то разбегались в разные стороны. Серьезный разрыв следовал за разрывом «последним», происходило примирение, за ним — «разрыв навсегда», и снова по кругу. Он называл ее «неневестой», получая отказы стать его женой. Сколько раз она отказывала? Неизвестно, ведь были и письменные, и устные, и мирные «окончательные решения», и завершавшиеся бурными сценами расставания. Да, Анна со странным наслаждением мучила Николая. А он упрямо совершал тот же неудавшийся маневр. Повторять сорванный головоломный трюк станут только уверенные в себе мастера. Он же — неопытный в любовных делах, столько раз терпевший фиаско в этом сватовстве, повторял вновь и вновь, ведь его «неневеста» (или Нечто, называемое высшими силами) не давала окончательно порвать связующую их нить, после разлуки манила снова.
Гумилев раз и навсегда увидел в бледнолицей молчунье свой идеал — Еву, блудницу и беспорочную деву. Всю свою жизнь, так или иначе, он верен образу Анны — Евы, явившейся ему в стихах «Сон Адама» еще в 1908 году:
Портрет удался, особенно точен финальный вывод: «То лунная дева, то дева земная, но вечно и всюду чужая, чужая». А что же Анна? Любая молодая женщина, желающая отделаться от неугодного ухажера, способна справиться с этой задачей. Но Горенко годами держала одержимого ею и поэзией «паладина» на привязи. Мистика? Расчет? Надежда на то, что довольно известный молодой поэт может оказаться полезным в ее литературной карьере? Анна Андреевна любила покапризничать, но и умение просчитывать выгодные варианты — ее сильная черта. Она называла чутье жизненной интуицией. И сделала все, чтобы придать своему имени наиболее мощное звучание — насколько это было возможно в ее трудной, не способствующей творческому и личностному расцвету жизни.
Длинная история отношений Ахматовой с Гумилевым похожа на взаимную пытку. Быть может, элемент садомазохизма требовался для поэтической игры, в которой Гумилев представлял страдательное, жертвенное начало, Анна же выступала в роли чертовки, мучительницы, изменчивой Евы. Определенно то, что каждый из них жил с ощущением постоянного присутствия рядом с собой смерти. Испытывал потребность с нею заигрывать. Вот только Гумилев, такой театрализованный в своей поэзии, со смертью играл честно. Анна же, столь неподдельная в «песнях», трагедию разыгрывала лишь на бумаге. В ее попытках уйти из жизни больше позы, «романа». В их «сватовстве» (чреватом для Гумилева двумя попытками самоубийства) больше странностей и загадок, чем не исковерканной фобиями и комплексами нормы.