Страница 15 из 82
— Вы снова мучаете меня… Снова не хотите сказать правду!
— Ах, это… — Анна села, забросила ногу на ногу, обтянув колено тонким синим крепом. Закурила дешевую папиросу. Лихо выпустила дым. — Хорошо. У меня был мужчина. Умный, тонкий, деликатный. И вот тут на руке наколка — якорь и женское имя. Бравый моряк. А потом еще, и еще один… Да стоит ли об этом?.. И к тому же я курю!
Николай превратился в соляной столб, и если бы в те дни была мода на разрывы сердца, умер бы на месте. Бледный, как полотно, упавшие руки… Анна не выдержала:
— Прекрати истерику! Никого у меня не было! Я выдумала якорь и моряка. Я не пойму, что тебе надо — кающуюся блудницу?
— Правду, — с пересохшим горлом просипел он. — Только ее я никогда не узнаю. — И он ушел, не оглядываясь. Прямой и немного деревянный, как всегда после встречи с Анной, раненный в сердце. Господи, в который же раз?
Но теперь — кончено! Терпение исчерпано. И юмор, и надежда, и вера в себя.
Тоска навалилась, сжимает грудь. Только не вспоминать ее вытянувшееся на камнях тело в мокром платьице… Не вспоминать никогда. Попросту — раствориться. Вот так: был, и нету…
Что он такое? Чистый фантом! Придуманное существо с начинкой крутого парня и в обличье денди. Мамин сынок, обожающий сочинять страшные приключения и душераздирающие истории. Этот нос, косоватость, картавость — да они с детства загнали его в угол, как зверька, заставляя щериться, воображать себя отважным капитаном в высоких ботфортах, с манжетами из брабантских кружев! Как лихо он рвал из-за пояса пистолет, усмиряя бунт на борту своей шхуны, какие красотки заглядывались на него в каждом порту! Порту, пропитанном опасностью и томлением. Он с дрожью отвращения проходил мимо бронзовых торсов работяг, ловя мускусный запах натруженных тел. Он искал. Избороздив океаны, исколесив континенты — в горах и на волнах, в хижинах и во дворцах искал свою Еву. Он узнал бы ее сразу — Ева одна. И она предназначена только ему. Тогда, в Сочельник 1903 года, Рок свел его с ней у Гостиного Двора и сразу связал навеки! Теперь стало ясно: смысл жизни в этой светлоглазой колдунье. Приручить дикарку, околдовать своими рассказами, опьянить страстью… Правда, про последнее он знал мало. Теория сводилась к пронзительным стихам — они так и лились. А практика — не стоит и упоминать. Ближние решили: Николай влюблен до умопомешательства, причем пожизненно. А он знал только головокружение и дрожание рук, охватывающее вблизи нее, знал свет ее лица, преследовавший всюду. И еще — клокочущую, неусмиримую ярость при мысли о том, что она — не Она! Что обознался, ошибся, не для него она рождена на свет, не ему предназначена. Он бился о загадки Анны, как об стену, изнемогая, теряя силы, гордость, последнюю веру в себя. Безумие охватывало все больше, не давая дышать, думать… Все. Точка. В дешевой гостинице на окраине Парижа закончится эта история.
Он освободит себя от нее — выметет «мусор», проветрит комнаты, заживет с чистого листа! Двадцать один — не конец света.
Николай вскочил, распахнул окно, дохнувшее автомобильной гарью.
«Королева или капризный ребенок» — билось в висках… И ее узкое тело, призывно распластанное на камнях… Черт! Черт! Черт! Освободиться не удалось. Анна приворожила его. Яд оказался смертельным.
Сев за шаткий столик дешевого гостиничного номера, на шершавом листке с грубым вензелем «Отель «Парижский гость» он написал:
…Несколькими днями позже за столиком парижского кафе элегантный молодой мужчина, довольно известный поэт Гумилев, рассказал своему визави, полноватому господину с кудрявой шевелюрой, литератору Алексею Толстому, презабавный случай. Длинную, печальную, художественно окрашенную в небесные тона историю. Историю своей смерти.
Итак, он приговорил себя к смерти. Путь выбрал самый простой. Ушел, продираясь сквозь кусты, подальше в лес, ощупывая постоянно нагрудный карман пиджака, хранивший заветный пузырек. В нем Николай уже год носил кусок цианистого калия, способного свести счеты с жизнью в предельно короткий срок.
— Я снял воротник и высыпал яд на ладонь. Знал, что как только брошу его с ладони в рот, мгновенно настанет неизвестное… Я бросил его в рот и прижал ладонь изо всех сил к губам… Помню шершавый вкус яда… И стал ждать угасания. Но оно не наступило… Сознание медленно возвращалось ко мне, была слабость и тошнота. С трудом я приподнялся и огляделся. Увидел, что сижу на траве наверху крепостного рва в Булонском лесу. Рядом валяются воротник и галстук…
— Осечка! — отметил Толстой. — Поздравляю. — Насмешливыми, внимательными глазами он наблюдал за собеседником. Потом он напишет: «Гумилев говорил глуховатым, медленным голосом. Прямой, деревянный, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только рот у него был совсем мальчишеский с нежной и ласковой улыбкой…
Теперь окидываю взглядом его жизнь. Смерть всегда была возле него, думаю, его возбуждала ее близость. Он был мужественен и упрям. В нем был налет печали и важности. Он был мечтателен и отважен — капитан призрачного корабля с облачными парусами…»
Глава 11
«А сердцу стало страшно биться,
Такая в нем теперь тоска…» А.А.
Ахматова упрямство Николая знала хорошо. Над его мужеством, живописуемом в пышно декорированных стихах, она посмеивалась. И поняла: теперь она верит в бабьи выдумки под названием «приворот»…
В киевской квартире царила вечерняя прохлада. Анна лежала на продавленном диване, уставившись в потолок. Отвалившаяся местами лепнина, тени от веток каштана в голубом дыму папиросы. Время обтекало тело, как волны. Тик-так, тик-так — баюкали часы… Полетели… Сейчас она походила на свою мать или на ту юную лунатичку, которую выслеживали воспитатели в коридорах лицея. Куда унеслись ее мысли? Кто мог знать?.. Да и сама она часто путала сны с явью, а явь с видением, как в лунном трансе. Свои мысли, чужие… Да чужие ли? И видения, видения… Кто присылает их — память, фантазия, Муза?
Окутало воздухом, который она никогда не спутала бы ни с каким другим. Водоросли и разогретый на солнце старый камень, такой старый, что даже страшно прикоснуться. Столетняя гречанка, бронзовая и морщинистая, как печеное яблоко, поймала ее за руку в узенькой улочке под гирляндами сохнущего латаного белья. Самая древняя Херсонидка. Давно это было, так что, может, и не было вовсе.
— Я тебя здесь часто с ним вижу, — прошамкал ввалившийся рот. — Оставь, этот сокол не для тебя. Душу искогтит, сердце вынет. — Старуха отерла ладони о клочья бурой, словно засохшей кровью пропитанной юбки. — Дай руку.
Анна подчинилась вопреки желанию юркнуть в узкую щель между домов и бежать, бежать. В тринадцать лет ноги быстры.
— Красивая рука, нежная. Не для работы, для жадных губ. Только не здесь и не этой просоленной матросне целовать тебя. Ты девица непростая. С луной в сговоре. Знаешь, кто я? Вижу, знаешь… — Беззубый рот растянулся в улыбке.
— Знаю, что ты плохие дела делаешь. В черной тени твой дом, а в доме злой огонь! — выпалила Анна ходившие по городу слухи.
— Лихая девица! Есть, есть у меня злой огонь, да не для тебя запален. Кого люблю — тому дарю! — Откуда-то из седых косм темная иссохшая рука вытащила булавку и — раз! — вколола в тонкий палец Анны. Девочка не успела и шелохнуться, будто окаменела. Бусинку крови старуха жадно слизала языком. Пробормотала что-то невнятное и разразилась мужским, гортанным гоготом. С карнизов спящих домишек взвились голуби. Эхо заметалось в кривой улочке.