Пианист

– А мне что, пусть хоть на улице свалится, пусть его мусорная машина подберет.

– Ну, это уж слишком, дорогая моя. Я только две рюмки…

– Да и ночь только началась.

Вентура обернулся к ним с рюмкой в руке и вызывающе-победительно улыбаясь.

– У меня предчувствие: эта ночь – моя.

– Наша ночь.

Шуберт поднял рюмку к продымленным небесам бара и провозгласил тост.

– За падение режима!

– Какого режима?

Шуберт сделал вид, что не понимает вопроса Ирене.

– Неважно. Любой режим в конце концов должен пасть. Надо постоянно пить за падение режима.

Все выпили, но Шуберту было мало, и он перекрестил свою руку, в которой держал рюмку, с рукой Ирене, державшей рюмку, и они выпили, прижавшись лбом ко лбу, словно комедианты, в притворной любви глядящие друг другу в глаза. Все захлопали в ладоши, а Ирене, выпив, вздохнула с отвращением и отстранилась. Делапьер шепнул Вентуре на ухо:

– Этим не очень уютно с нами, – и кивнул в сторону Жоана и Мерсе. – И никогда уже не будет уютно.

– Наверное, им было бы лучше с другими.

– А зачем приходят?

– Шуберт сентиментален. Ему хочется верить, что все как прежде.

Разговаривать можно было только по двое и громко, чтобы перекричать гул, подобный гулу мчащейся орды, но движения у людей были плавными, смех раздавался не часто, только гуденье разговоров, и казалось, стоит дирижеру взмахнуть палочкой, как шум мигом уляжется и можно будет разговаривать доверительным шепотом. А вокруг говорили – высказывались плохо о социалистах, критически о коммунистах, под аккомпанемент насмешек над пужолистами, – все вели огонь по кому-то, и лишь немногие принимали огонь на себя: а что делать, каждый из них принадлежал к первым, вторым или третьим.

– Скоро уже никто не будет самим собой. Еще одна рюмка – и все. Ну в крайнем случае две.

– Мне больше не надо ни капли. Я и так перебрал.

Сказав это, Делапьер отвернулся от Вентуры и наклонился к Мерсе, словно собираясь поцеловать ее в губы. Улыбка сбежала с лица Жоана, а Мерсе отпрянула, не переставая краем глаза следить за выражением мужниного лица.

– Мы не в театре.

– Проверка вашей добродетели, мадам, только и всего.

И Делапьер склонился перед нею, словно мушкетер перед Анной Австрийской. Улыбка превосходства уже вернулась на лицо Жоана, и он облил ею изогнувшегося в шутовской позе Делапьера.

– Я и не знал, что тебе стали нравиться женщины.

– Я всегда был человеком широких взглядов и, если желаешь, в один прекрасный день докажу это вам обоим.

– Делапьер, кончай свои штучки.

Шуберт вмешался, опасаясь ссоры, и дал Жоану возможность сменить тему и заговорить о чем-то незначащем с Ирене и Луисой. Вентура между тем вглядывался в лица культурной мезократии, населявшей «Боадос»; кого тут только не было – и бывшие бойцы антифранкистского движения с помягчевшими от времени лицами, и ошметки современной буржуазии – вышедшие из юного возраста балбесы, застрявшие между столом, за которым перебрали, и постелью, в которой недополучили.

– А вот тот – не Армет, рупор социалистов?

– В упор не вижу важных господ. Не желаю тешить их тщеславие. Однако погляди, и Шлюха тут.

– Какая?

– Не какая, а какой. Тот, что украл гектограф в деканате на факультете точных наук.

– Черт возьми, по виду он мне в отцы годится.

Шлюха объяснял теорему Пифагора блондинке, которая его не слушала.

– Похож на университетского декана.

– Занимается импортом чешских подшипников.

– Ну и Шлюха.

– Еще по рюмке, и поплыли дальше?

– Куда?

– Вниз по Рамблас, я полагаю.

Наверное, без этого было нельзя, наверное, необходимо было время от времени вот так поглядеть в лицо друг другу, собраться, как говорят, за одним столом, чтобы почувствовать себя естественно в этой неестественной обстановке, наверное, все это необходимо, чтобы встреча удалась, подумал Вентура и вместе с Шубертом стал поторапливать всех допивать и расплачиваться. Луноликая, наглухо отгороженная от всего стойкой, улыбалась, и Вентура подумал: эта улыбка – обязательная маска хозяйки или результат того, что она видела вокруг?

– Позвольте, позвольте.

Шуберт расчищал дорогу с тупым упорством бывшего сотрудника службы общественного порядка, трудившегося на февральских демонстрациях 1976 года; следом за ним шел Делапьер, раскланиваясь направо и налево, словно все только на него и смотрели, и его широкополая шляпа трепетала в воздухе, точно черный ворон делал прощальный круг. Последними вышли женщины и пошли по центру бульвара, не прерывая обсуждения важного вопроса – какое будущее ожидает детей Мерсе?

– Конечно, дети связывают, но и удовлетворение приносят.

– Мне бы хотелось иметь ребенка. Но с этим…

«Этим» был Шуберт, насколько мог понять Вентура, одним ухом ловивший слова Ирене, а другим – Шуберта, который все еще пытался подогреть настроение компании. Неблагодарные. И это после всего того, что я для вас сделал.

– Куда ты нас тащишь, Шуберт?

– В «Капабланку», прежде именовавшуюся «Касбой».

– А разве она открыта? – спросила Мерсе, оживляясь скорее из вежливости, чем из любопытства.

– А вы помните «Касбу»?

– Кто же ее не помнит.

– А «Джаз-Колумб?»

– Конечно. Но с тех пор не три дня прошло…

– Больше десяти лет. Двенадцать, нет больше. Почти пятнадцать.

– В «Касбе» я влюбилась в легионера, – мечтательно припомнила Ирене.

– По-моему, ты перепутала, это был негр, тебя прельстили его черные габариты.

Смешок Делапьера, похоже, подействовал на Ирене больше, чем презрительный сарказм Шуберта. Белокурая Ирене напряженно выпрямилась, а на лице появилась растерянность, готовая взорваться негодованием.

– Как это…

– Да ладно, я пошутил.

– Дурная шутка.

Ирене повернулась и зашагала к площади Каталонии, но Делапьер с Луисой удержали ее, обняли, что-то зашептали на ухо и, в конце концов уговорив, пошли следом за остальными. Шуберт искоса поглядывал на свою подругу и, когда наконец их взгляды встретились, почтительно поклонился и жестом показал, что, дескать, снимает перед ней шляпу, хотя шляпы на нем не было.

– Прости меня. Ты же знаешь, я грубиян.

– Мерзавец – вот ты кто.

– И это – тоже.

Никогда не забуду нашей прогулки по Рамблас в тот день, когда умер Франко. А в тот, когда на воздух взлетел Карреро Бланко? Да, и в тот и в другой раз мы вышли на Рамблас. На душе было страшновато и смутно, с одной стороны – чувство освобождения, а с другой – боязно: что стоит за этими свалившимися на нас подарками судьбы, прямо-таки стратегическими подарками? Назовем их стратегическими? Как хочешь, Вентура. Порою чудилось, что мы вроде тех потерпевших кораблекрушение, что оказались на таинственном острове: им помогают тайные силы, некий капитан Немо. С нами творилось похожее. В один прекрасный день кто-то для нас взорвал Карреро Бланко, и открылся путь в послефранкистский период. А в другой, не менее прекрасный, день от кровяного тромба зашаталась тщедушная фигурка диктатора, а за тромбом и грипп подоспел.

– А может, понос. Не забудь: в медицинских бюллетенях говорилось: «Кровь в кале, свидетельствующая о кишечном кровотечении…»

Может, и так. Одним словом, разного рода неожиданная помощь, которую оказывал нам капитан Немо, и вот наконец мы вышли на Рамблас и идем вниз по Рамблас, бар «Боадос», площадь Сан-Жауме, «Кафе-де-ла-Опера», и мы почти все друг друга знаем, мы, кого называли «сопротивлением», мы, кто оказывал сопротивление франкизму еще в университете или на заводах. Мы узнавали своих с первого взгляда и задавали друг другу один и тот же вопрос: а что теперь? И тут же оглядывались окрест себя: вдруг налетят молодцы из «Христова воинства»[14] и начнут колотить нас палками или провокатор какой-нибудь накличет на нашу голову полицейских, а они вон, на каждом шагу, глаз не сводят с нас, шпионят за нашей молчаливой, затаенной радостью. Под каждым надвинутым на лоб пластиковым козырьком – напряженное лицо, а сжатая в кулаке дубинка – как продолжение руки, да, вот так истерично готовы они избивать, как раньше, при том, издохшем от старости режиме.

14

Ультраправая организация, созданная в 70-е годы реакционным политиком Бласом Пиньяром, практиковавшая террор и насилие.