Страница 18 из 19
— Какая «щедрость» с вашей стороны!
— Не язвите, графиня.
— Тогда обратимся к условиям приобщения Гяура к французской экспедиции в Африку.
— Вернувшись после переброски казаков в Польшу к причалам Кале, вице-адмирал Гяур узнает, что ему придаются еще два военных корабля, и с этим отрядом ему надлежит очищать побережье Франции от обломков испанского флота, истребляя в первую очередь «прибрежных корсаров», наловчившихся высаживать свои десанты в самых неудобных для нас местах. Если при этом вице-адмирал умудрится захватить два-три корабля испанцев… То кто станет возражать против того, чтобы они тоже были присоединены к его отряду?
— А после завершения всех баталий…
— Вот именно, графиня, кто сможет помешать князю после завершения всех баталий взять своего «Гяура» и те корабли, которые он захватит в абордажном бою, и отправиться к берегам Африки, чтобы проинспектировать наши заморские колонии, а заодно попугать местных пиратов?
— Думаю, что никто…
— Вот видите, графиня, вы все же сомневаетесь. А я могу заявить вам со всей решительностью: ни одно благородное дело, совершенное во имя Франции и короля, не остается незамеченным нашей благословенной родиной. Кажется, мы уже обо всем договорились, графиня?
— Хочется надеяться.
— Если у вас возникнут вопросы, можете появиться у меня завтра, к концу дня… и мы все обсудим.
Они встретились взглядами и отлично поняли друг друга.
— Только сделаем это не завтра, ваше высокопреосвященство. После сегодняшней нашей беседы мой предвечерний визит будет сразу же замечен и «не так» истолкован. А нам ведь нельзя портить отношения с Ее Величеством королевой Анной Австрийской, не правда ли? — мило улыбнулась Диана, давая понять, что кое-какие тайны французского двора не такие уж тайны даже для нее, шварценгрюнденской провинциалки.
— Вы, как всегда, непоколебимо мудры, — едва заметно побагровел Мазарини.
16
Полк провел последний «штурм» холма, который воспринимался новобранцами как сильно укрепленный вражеский лагерь и, разведя костры, готовился к еще одной походной ночи.
Хмельницкий понимал, что три дня таких учений вряд ли способны превратить сборище необученного люда в дисциплинированный казачий полк, но все же тешил себя, что хоть чему-то эти люди обучились. И даже приказал отобрать сотню наиболее способных воинов, которых можно будет назначить хорунжими и сотниками тех повстанческих полков, которые еще только предстоит сформировать.
В отличие от остальных новобранцев эта сотня теперь не отдыхала, а под командованием казаков реестра обучалась пешему строю, ходила в наступление прусской колонной и турецким янычарским полумесяцем; отбивала атаки, стоя в небольшом каре, напоминавшем римскую фалангу.
Глядя на то, как будущие офицеры постепенно превращаются в европейское воинство, повстанцы начинали верить, что с таким гетманом они действительно смогут не только отбиваться от поляков, но и побеждать их. Само умение сражаться в строю, в конной лаве, в укрепленном лагере казалось им тем высоким воинским искусством, овладев которым, они превращались в непобедимое войско.
— Там карета, атаман! — неожиданно появился у шатра гетмана полковник Ганжа.
— Ну, карета? — с трудом вырвался из потока своих размышлений Хмельницкий. Он стоял между шатром и небольшим костром, наблюдая, как на равнине, у подножия холма, под восходящим месяцем, разворачивается военное представление сотни будущих казачьих офицеров.
— Мы перехватили ее.
— Ну, перехватили. Карету сопровождают двадцать реестровых казаков, с которыми вы не в состоянии справиться?
— В моем дозоре было только пятеро. Но те, у кареты, не сражаются. Наоборот, просят свести с вами.
— Это казаки?
— Княгиня.
— Какая еще княгиня? — насторожился Хмельницкий. — Родовое имя у этой княгини есть?
«Неужели Стефания Бартлинская? — загорелась в душе полковника искра надежды. — Но откуда? Как она могла оказаться здесь? Нет, такое невозможно!».
— Имя есть. Она даже назвала его. Но только что-то я не запомнил. Не старая еще княгиня… Они все… панночки как панночки.
— Шел бы ты к черту, полковник, со своими «панночками». Какой от тебя толк, если ты уже не способен даже имен запомнить? — полушутя проворчал Хмельницкий и, кликнув сотника Савура, неохотно взобрался в седло.
Карета и ее охрана оставались по ту сторону речушки. Но вовсе не потому, что не могли преодолеть ее, а потому что владелица кареты опасалась показываться в лагере повстанцев. Она просила полковника Ганжу никому, кроме Хмельницкого, не сообщать о ее прибытии, и даже имя забыть.
— Поспешите, полковник, поспешите! — услышал Хмельницкий негромкий бархатный смешок, такой знакомый ему. — Не то вновь исчезну, как вечернее привидение.
— Вы ли это, княгиня?!
— Конечно же я. — Вся в белом одеянии, она ступила на подножку кареты, однако сойти на еще не просохшую от вчерашнего дождя землю не решилась. — Сколько бы раз я ни появлялась пред вами, каждый раз вы почему-то сомневаетесь в моем существовании.
— Нужно очень долго не расставаться, чтобы наконец поверить, что вы в самом деле не причудились мне, — согласился Хмельницкий. — Но, что поделаешь, появление в этой степи такой девы…
Только поцеловав ее руку, ощутив пьянящий запах тонких духов, незаметно проведя ее пальцами по своему лбу — он повторял жест, которым Стефания любила успокаивать его во время удивительного странствия по степям Крыма и Приднепровья, — Хмельницкий с трудом поверил, что все это происходит на самом деле. Что перед ним действительно женщина в белом словно невеста — в подвенечном платье… И что ее неподражаемый, неземной, бархатный голос, способный очаровать кого угодно, — не иллюзия…
— Сте-фа-ния… — покачал он головой, пытаясь развеять охватившее его наваждение.
— Бог-дан, — прошептала она, сильно налегая на первый слог. Все поляки произносили его имя именно так, «Бог-дан», и все же в устах Стефании Бартлинской оно звучало по-особому — нежнее, загадочнее…
— Как вы оказались здесь, ваше сиятельство? Как вообще могли оказаться в этих краях, Стефания?
— Непостижимо долгий рассказ. Настолько долгий, что, стоя на подножке кареты, под холодным днепровским ветром, изложить его невозможно.
Произнесла она все это томным салонным голосом, который естественнее было бы слышать в утренних спальнях лучших дворцов Варшавы или Праги. Однако содержавшийся в ее словах намек был вполне в духе Королевы отверженных.
— У меня там — шатер и костер. Походный замок для степной княжны.
— Еще не забыли… о своей «степной княжне»?
— Это невозможно… Ни вспомнить, ни забыть.
Наградой ему стал бисерный смех — очаровательный, как сама обрамленная двумя ямочками и слегка вздернутым носиком улыбка Стефании.
— В ответ на ваш «шатер и костер» я могу предложить карету. Преимущество в том, что она способна двигаться. Куда угодно, лишь бы подальше от лагеря. И, по-моему, в ней не так уж холодно, поскольку это та утепленная карета, в которой мы путешествовали по татарским улусам.
Карета Стефании действительно обладала удивительной способностью — катиться как бы сама по себе. Непонятно, по каким дорогам, и непонятно, куда.
Обнявшись, они блаженствовали на ее заднем сиденье. И чем немилосерднее швыряло карету, тем немилосерднее швыряло в объятия друг друга и ее пассажиров.
— Сте-фа-ния…
— Бог-дан…
Где-то там, позади, за холмами, остались походные костры повстанческого полка, грозные команды запорожских старшин и звон неумелых сабель. Где-то там упорно готовились сражаться и погибать, проклинали тех, от кого бежали в степь, и надеялись на тех, кто поведет их завтра в бой.
— Сте-фа-ния…
— Бог-дан…
Никто и никогда не произносил так его имени. Никто и никогда. Это слово срывалось с губ женщины, словно утренний бутон доселе невиданного цветка. Иногда Хмельницкому казалось, что рядом с этой женщиной он теряет всю свою волю, свою надменную сдержанность и, кто знает, возможно, жестокость…