Большие пожары

— Подсобишь?.. Эх! — Фомичев даже покраснел от удовольствия.

— Подсоблю. Конечно, я беспартийный, но… — Он, опустив голову, поковырял землю носком своего порыжевшего опаленного в кузне сапога.

— Могу все-таки… — сказал он быстро и поднял голову. Глаза у него были светлые и серьезные, и Фомичев со всего размаха хлопнул дядю Клима, да так, что тот поморщился.

······························

Андрей Варнавин был приметен среди других веселых и грубоватых заводских ребят, похожих на добродушных молодых псов, совсем особым обличием и фасоном. Это обличие и фасон среди других ребят порой находили подражателей, такие подражатели появлялись даже среди комсомольцев, но все они от Андрея отличались тем, чем бесчисленные репродукции с картины знаменитого художника отличаются от самой картины.

Лиловая шелковая, в тонкой пояснице перетянутая черным ремешком, косоворотка. Иногда поверх одевал Андрюша черный сюртучок. Широко вьются его блестящие с позолотой темные кудри, а лицо слегка румяное и нежное, и эта нежность оттеняет и черные брови, и карие блестящие глаза, и румяные, точно вырисованные, губы. Недаром насмешливо и нежно девушки во всей окраине называют его Адичка и сочиняют о нем задорные и зазывающие частушки, а ребята говорят, что мать его, видно, спала с армянином, которых много в этом южном краю. Говорят только за глаза, — не таковский мальчишечка Андрей Варнавин, чтобы ему можно было в глаза сказать такое.

Когда под вечер, поблескивая лакироваными сапожками, он выходит на улицу и, легко перекидывая с ноги на ногу свое стройное тело, поглядывает на отдыхающую рабочую улицу и проходит куда-то к трамвайной остановке, все косятся на него, хотя каждый почитает за долг поздороваться. Единственно, с кем у Андрея постоянно нет ладу, это с комсомолом. Было время, был Андрей в комсомоле, но его исключили «как балласт и за наклонность к хулиганству». И то и другое было правда. На собрания не ходил, и однажды в драке ударил ножом милиционера. Но, вообще говоря, дрался редко, хотя за себя постоять мог. Его уважали именно за фасон, за красоту, за умение поддержать и отстоять свою линию в жизни. Прогулов за ним не было. К работе был способен, — несмотря на молодость, считался первой руки модельщиком. Дружбы почти ни с кем не водил, а последнее время даже перестал вообще бывать с заводскими, и только дядя Клим смутно догадывался, куда исчезает по вечерам этот статный паренек, содержащий на свое жалование себя, мать и сестренку.

Вот и сейчас, возвращаясь к себе в хату, блестящую белизной среди кацапских избушек, дядя Клим, не особенно надеясь, все же заглянул в покосившуюся избенку Варнавина и увидел, что тот уже одет и прифранчен и меряет перед зеркалом новенькую кепку.

— Андрей!

— Почтение Клементию Федоровичу.

— Полетел уже? — спросил дядя Клим, быстрым и острым взглядом оглядывая Андрея с узкого носка лакированого сапога и до кепи, черной, с каким-то необыкновенным блестящим козырьком.

Андрей ничего не ответил. Спокойно улыбаясь, смотрел он на дядю Клима, и в глубине его глаз дядя Клим видел непроницаемую завесу, скрывающую что-то.

— Ну-ну! — сказал дядя Клим, — ходим-ка со мною побалакать, а?

Андрей заколебался, потом кивнул головой и вышел на улицу. Они сели на вросшую в землю, давно уже поставленную низенькую скамейку. Своими чисто вымытыми большими руками, Андрей вынул новенький кожаный портсигар, на котором была серебряная инкрустация, — распластавшийся в полете голубь, — и, предложив сначала дяде Климу, стал закуривать, ловко защищая розовыми ладонями спичку от ветра. Дядя Клим прикурил рассеянно, и папироса у него сразу потухла, на что он не обратил внимания.

— Ты чего же, Андрей, не был на собрании? — спросил он вдруг.

Андрей поднял удивленное лицо. Он привык, что дядя Клим принимает в нем участие, он помнил ту помощь, которую дядя Клим оказывал ему, и был благодарен за это. Но никогда дядя Клим таких вопросов не задавал. Поэтому Андрей помолчал, пустил дым из тонких ноздрей своего надменного носа и ответил:

— И без меня политические спецы найдутся.

— Напрасно не был. Доклад стоял насчет пожаров.

— Какое же было разъяснение, кто палит? — спросил Андрей.

— Вот то-то и оно, что не знают кто! — горячо воскликнул дядя Клим.

Андрей усмехнулся:

— Видно, ловкие ребятки работают. — Нашим мильтонам не угоняться… Да и верно… того есть. — Он потер большой палец об указательный и средний, словно растирая что-то, и добавил: — взяточка…

— Вот, Андрей, так жгут, жгут, а потом и до нас доберутся. Подожгут завод, что мы тогда все делать будем? Ну?

— Почему же подожгут? — медленно спросил Варнавин, вынимая папиросу изо рта. — У нас охрана.

— У товарных складов охрана тоже была. А как подожгли! То-то, друг милый! Вот я и говорю, что каждый рабочий должен помогать власти в этом деле. Ну, что ты будешь делать с матерью и сестрой, если, скажем, спалят завод? А что я буду со своими хлопятами, а? То-то, друг милый.

— Да, — сказал Андрей, — дело это поганое.

Ему почему-то раньше не приходило в голову, что завод, который является опорой его жизни и жизни его семьи, может быть так же подожжен, как и всякое другое здание. Это было неприятно. Но ведь этого еще не случилось, и как он может предупредить это? Чего хочет от него дядя Клим?

А дядя Клим, таинственно пригнувшись, тихонько спросил:

— Ну, а как ты мыслишь, кто же это жгет? — И он опять пытливо глянул в лицо Андрея. Тот вдруг, словно под влиянием неожиданной мысли, непроизвольно нахмурил брови.

— Слушай! — загорячился Клим: — ты думаешь, я не понимаю, где ты по вечерам блудишь? Ведь я тебя со стругалевскими видел. Уж если с ним вожжаешься, то ты можешь очень хорошо проведать, откуда эти пожары. Ведь без Стругалевки не обошлось. Вот ты и поищи маленько.

Он положил руку на плечо Андрея, который, склонив голову, смотрел на блестящие носки своих сапог.

— Я сам молод был, тоже случалось всякое, озоровал. Но напрасно ты там гуляешь. Загубить могут… И научить чему. Хотя ведь ты у нас парень — золото с дерьмом.

Он опять хлопнул по плечу.

— Скучно очень, дядя Клим, — сказал вдруг неожиданно громко Андрей. — До того скучаю, до того скучаю! А там меня боятся, уважают, — сказал он с самодовольством. — А у нас что — сегодня культ, завтра физ, потом полит, потом просвет, очень скучно живем, Клементий Федорович! — Он встал и вытянулся во весь рост. В его глазах точно блистало что-то. — А там, хоть мерзавец на мерзавце, но удалые ребята.

— Удалых и у нас есть достаточно, — недовольно сказал дядя Клим, — возьми хотя бы моего молотобоя, Фомичева Ваньку. Это такой парень, хоть к чорту на рога пойдет. Ты его на футболе видел? Ему, брат, совсем не скучно, а очень даже весело, и всем от него весело. И даже мне, дорогой, с ним весело.

— Это кому как, — сказал Андрей. — Он опять притих и внутреннее волнение, секунду назад колыхавшее его, сейчас совсем в нем не чувствовалось. — А мне это довольно-таки скучно.

— Так ты что же, отказываешься? — спросил резко дядя Клим и встал. Рядом с Варнавиным был он как чумазый чугунок рядом с франтоватым расписным бокалом.

— Нет… — с достоинством ответил Андрей, — я от этого не отказываюсь. — Он снял кепи и провел рукой по кудрявым блестящим своим волосам. — Я, конечно, сер, и куда уж до такого политика, как Фомичев, — сказал он с неожиданной злостью, — но я согласен. Я тоже… это… как бы чувствую…

Он неопределенно указал себе на грудь.

— Вот это так, вот это по-нашему, — сразу подобрел и повеселел дядя Клим. — Вот это значит пошел за. И вот мы, стало быть, с тобой уговариваемся, как ты чего вызнаешь, так мне, а в случае чего драчка какая, то опять меня, я не сдам… могу… А сам шнырь поглубже, да, в случае чего, заведи свисточек, чуть что и свисти милицию.

— Я уж без ихней подмоги, — сказал Андрей, подтягивая спустившиеся сапоги. — Для меня в этом есть большой интерес. Если помру, опять выходит за дело!